Вечером Лизет поднималась наверх, в свою комнату, был уже двенадцатый час, а она и так же уже засиделась в гостиной со своими кузинами, глаза её чуть ли не закрывались, требуя, чтобы хозяйка немедленно легла в постель. Она удивилась, увидев, что Мишель спешит вниз и одет для выхода. Теперь только она обратила внимание, что у дверей его ждёт слуга с пальто.

– Куда вы так поздно? – спросила она его.

Он обернулся, и, стараясь казаться невозмутимым, спросил:

– Что вы делаете, когда вам одиноко или грустно?

Подумав, она ответила:

– Играю.

Он улыбнулся:

– Я тоже играю, и сегодня собираюсь весело провести время, проигрывая несколько партий в карты. Мне не везёт, поэтому я выложу на стол крупную сумму денег моего отца. О, не смотрите на меня с таким укором! Все мы развлекаем себя, как можем, в силу своего воспитания. Мне наскучила жизнь, которой я предавался последние три месяца. Это был новый опыт для меня, но хватит! Я не создан для тихой семейной жизни, мною правят страсти, о которых вам лучше не знать, дорогая кузина. Прошу вас, бросьте попытки меня перевоспитать, это бесполезно, и пусть в моей голове ветер, но этот ветер так сладок, так пьянит меня, что я не могу устоять, я покоряюсь ему, и он несёт меня, куда глаза глядят!

Он смело смотрел ей в глаза, она, не отрываясь, глядела на него, пытаясь понять, чем вызвана такая внезапная перемена. Вероятно, ветряная его натура взяла над ним верх, он пытался измениться, но оказался слаб перед страстями большого мира, в котором в силу обстоятельств ему приходилось крутиться. Ей оставалось только пожалеть его, ибо презирать кого бы то ни было, она не могла в силу своего характера, убеждённая, что человек не по своей воле ведёт себя непристойно, а это среда, в которой он воспитывается и находится двадцать четыре часа в сутки, так влияет на него; и если бы он понимал, что его поведение отвратительно, то он тут же бы непременно и раскаялся.

– Никифор! – позвал он слугу и спустился вниз.

Там старик-дворецкий помог ему одеться, и он, даже не взглянув напоследок на Лизет, вышел из дому. У крыльца уже ждал экипаж, готовый всю ночь возить его из одного дома в другой, окуная его в такие увеселения, о которых его кузина думала с неприязнью.

Медленно стали тянуться зимние дни; Лизет и Мишель более не были близки, как раньше, и даже Василиса Ивановна стала менее к ней обращаться, что с одной стороны давало ей свободу для своих личных дел, а с другой – очень напрягало, она не понимала, чем вызвана такая перемена. Девушка всё чаще стала оставаться предоставленной самой себе, и только её кузины да младшие дети составляли её небольшой кружок для общения. Эти изменения вроде бы не привели ни к чему серьёзному, но у Лизет появилось странное предчувствие чего-то неминуемого, что должно было произойти с нею, или с кем-то другим, она не знала. Но она вела себя, как прежде – была любезной со всеми, улыбалась и казалась непринуждённой.

Она, конечно, не догадывалась, что её покровительница хочет выслать её в деревню и уже написала письмо своей дальней родственнице Авдотье Матвеевой, в котором ласково просила её пригреть на время бедную сироту, пока они всей семьёй будут за границей. Она прозрачно намекнула на то, что раз Лизет их общая родственница, то они должны вместе взять на себя ответственность по заботе о ней. К тому же, в провинции ей будет привычнее и легче, а здесь, в городе она чувствует себя чужой. И если её кузина оценит все достоинства их племянницы, то может оставить её у себя и подольше, Василиса Ивановна возражать не станет. Она готова пойти на всё, лишь бы бедной сироте жилось удобно и счастливо. Долго она писала и переписывала своё письмо, стараясь в нём одновременно и ясно, и ёмко, и без возможности возражения с обратной стороны, выразить свои просьбы.