– Не унывай, – жарко отреагировал я на её слова. – Живы будем – не помрём., а помрём – не живы будем! Значит, ты не против?

– А куда деваться? Мне кажется, ты уже всё давно решил.

Тот, кто никогда не был за кордоном, поймет волнение человека, оформляющего документы на заграничную командировку. Да так ли они жируют, эти господа, как шептались люди?

Сколько себя помню, народ наш, отрывая ото рта своего последний кусок хлеба, отправлял его в помощь голодающим.

В стране повседневно чувствовалась нехватка продовольствия, люди испытывали дефицит в жилье, одежде, элементарных предметах домашнего обихода, находились на грани выживания, но ради солидарности и во имя милосердия к далёким угнетённым товарищам делились последним. Все были глубоко убеждены, что в странах третьего мира люди десятками тысяч умирают от голода, как когда – то в России, во время мора в двадцать девятом. Что и говорить, идеологическая доктрина партии без сопротивления скользила по накатанным рельсам, и немалую роль в этом играла советская печать.

В семидесятые годы по сравнению с народом офицерский состав армии и их семьи жили сносно. Деликатесов не было, но в праздники столы выглядели вполне прилично.

Что касается предметов роскоши и всяких излишеств, о них мечтали, как о манне Небесной, и, экономя на желудках, копили деньги и годами стояли в очередях в предвкушении момента приобретения дефицитных товаров. Позволить иметь личный автомобиль могли лишь те, кто побывал за рубежом, да и то крайне редко.

Попасть в заграничную командировку считалось великой удачей, – всё равно, как выиграть дорогую вещь по лотерейному билету. Денежное содержание, которое офицер получал на родине, начислялось на книжку, а командировочных в валюте с лихвой хватало, чтобы достойно жить в стране, интересы которой тебе доверили охранять.

И если уж быть до конца откровенным, то на валюту можно было приобрести столько, что и за трёхмесячную получку в Союзе не купишь.. Поэтому каждый злотый в семьях военнослужащих, особенно у сверхсрочников и у вольнонаёмных, был на счету. Экономя и даже голодая (были такие прецеденты), советские люди по всей Польше охотились за тряпками, и, сбывая их через русские комиссионные магазины, активно копили денежку впрок.

Об этом я узнал позже, а пока стоял на перроне Брестского железнодорожного вокзала, чистого и опрятного, как Пасхальное яичко, и ощущал повсюду густую ауру сдержанной деловитости и озабоченности окружающих.

На станции состав переставляли на другие колёса: железнодорожная колея по территории Польши, по каким – то соображениям была сделана поуже.

До таможенного досмотра, как объявили проводники, было не менее двух часов, и пассажиры дружно устремились в городские магазины тратить оставшиеся рубли, да и продукты на нашей стороне, по рассказам, стоили дешевле.

Багаж мой остался в вагоне, и я налегке отправился знакомиться с внутренним содержанием вокзального помещения.

Прежде всего, обращала на себя внимание чистота и интерьер залов. На стенах висели аккуратные указатели на русском и иностранном языках, ярко горели большие театральные люстры, на жёстких диванах в окружении детей и вещей сидели женщины и вполголоса решали какие то важные проблемы.

На широкой, как ворота, двери я прочитал, что за ней находится зал, где наводят шмон бдительные клерки таможенной службы. О строгостях на границе я наслышался от соседей по купе, и хотя ничего лишнего и запрещённого с собой не вёз, испытывал какой-то дискомфорт и тревогу. Кто их знает, этих чиновников, прицепятся к чему-нибудь, стыда не оберёшься.