Темное пятно. Персиковые шкурки солнечных лучей пролезают через занавески. Моя дочь – утка.

Сегодня мы снова не решаемся записаться в садик и снова гуляем весь день. Она не может сидеть дома: сразу плачет. Моя девочка…

Вся эта квартира словно удушливый запах ладана. Словно тот серый громоздкий памятник, перед которым она ничего не сказала.

Я открываю холодильник и смеюсь. Яйца исчезли. Я уже знаю, куда идти. В нашей с мужем спальне пахнет желтками. Дочка поднимает одеяло и крякает. Множество яиц подсолнухами расползлось по простыне. Дочь пытается высиживать их, но ничего не получается, и я глажу ее по голове, приговаривая, что все будет хорошо.

Утки блюдцами лежат на траве, моя девочка сидит с ними. Трет глаза, и я подхожу.

– Почему папа не приходит? Даже у уток есть папа.

У меня подкашиваются ноги, и к горлу подступает горечь.

Моя дочь – самая обычная девочка. Она играет с ребятами, лепит куличики, влюбляется в мальчиков. И я не знаю, что мне делать.

В этой комнатке стены тревожно молчат.

Она на желтоватом порванном матрасе. Красные пальцы ног жмутся к батарее, на которой она развешивает носки и полотенца. Приподнимает плечо, трется о него щекой и оборачивается ко мне.

– Мандарины ты почистил?

Усмехаюсь:

– Это сейчас самое главное?

– Конечно, ведь Новый год!

Отмахиваюсь, но встаю за тарелкой с мандаринами.

– Скоро будет фейерверк. – Она поднимается, прыгает в тапки и розовый пушистый халат. – Первый праздник такой странный у нас.

Никогда не пойму ее.

Каштановые кудри поблескивают радугой от прорезавшегося сквозь тучи солнца.

Она бежит куда-то к коридору и снова рядом со мной. В руках – еловая ветвь с шариками из бумаги.

– Это тебе!

Опускает ветвь в стакан и ставит на подоконник. Я рукой подзываю ее к себе, она садится мне на колени, руками обхватывает шею. Халат сползает с острых плеч. У нее торчат лопатки и позвоночник. Я провожу по нему, и она чуть извивается и смеется.

За окном с решеткой грохочет фейерверк. Где-то там, куда она скоро уедет, оставив мне еду и свои рисунки.

Сейчас с нами только холод, урчание в животе, запах мандаринов и ее шампуня. Она всегда приводит себя в порядок, будто едет не в грязь, а во дворец. И я каждый раз ощущаю свою ничтожность.

Мне девять лет. Я еще не знаю, что ждет меня впереди. Ветер смеется в кудрях берез перед окнами чужой квартиры.

– Девочка, что у тебя такие глаза грустные?

Я надеваю кофту, валявщуюся на кресле-качалке. Старик чуть пододвигает стул к двери балкона, где я стою. В его толстых пальцах застряла папироса. И я морщусь.

– Нет, это хорошо, что у тебя такие глаза. Мальчики не будут тебя обижать: испугаются.

– Меня мальчики не обижают.

Старик вздыхает.

– С женщинами хуже… А покойника ты знала?

– Нет.

– Бедный ребенок, что же тебя взяли сюда?

– Я не хочу оставаться дома одна.

Он в задумчивости затягивается. Я не могу сидеть в пустой квартире и заглушать тоску включенным телевизором, который старается создать для меня видимость жизни. Лучше я буду тут. Где мои родители единственные раскладывают книги и читают друг другу стихи.

Смотрю на пианино, где стоит рамка с фотографией мужчины в черных больших очках. Он поэт. И я пишу стихи. Мне придется умереть в такой же тесной квартирке с обшарпанными обоями? В доме, где всем плевать, что я здесь жила?

На кухне пахнет едой. Жена поэта сидит сгорбившись. Покусывает губами бокал вина.

– Этот дурак помер и что оставил мне? Гору никому не нужных стихов?

Я ухожу слоняться по коридору. Везде пахнет приторно, будто сдобой. И от этого мерзко.

В дверь стучат. Так я знакомлюсь с ним. Саша выше и старше меня, светловолосый и голубоглазый. С сияющей улыбкой. Вертит головой, что-то быстро говорит, и на щеках его проступает румянец. Я противоположность. У меня темные волосы и глаза, я предпочитаю молчать и не улыбаться просто так. Но он увязался хвостиком за мной, не наблюдая других детей в этом гробу.