Автор снова бежал домой с рукописью и больше не спрашивал редактора, что с ней делать и что с ней будет. Он читал, впитывал и умирал и возрождался вместе с этим Сукиным… это было похоже на безумие, и когда открылись строчки

– это было настоящее светопреставление. Автор понял, что действительно сходит с ума… может быть, конечно, и верно: «кто ищет, тот всегда найдёт», но трудно представить себе такое совпадение событий без какой-то посторонней могучей Воли, как бы её ни называли.

– Эврика, мама, я нашёл! Не веришь?

– Ты столько раз уже обманывался, что это стало системой.

– Научный подход здесь ни при чём. Паша затащил меня к своей приятельнице художнице. Она делает кукол для театра. Такой кукольный дом посреди ядерной зимы. В нём неуязвимые живые… нет такого слова… они живые, и я понял, что попал на материал… пока я найду этого Сукина, и найду ли вообще… но соблазн преодолён, конечно, этот поиск – такая лафа слюнявая…

– Ты стал вульгарен, а это лишь сиюминутно привлекательно.

– Ты права – это вульгарно: пойти по такому вытоптанному следу и надеяться потом только на междустрочье, да скандал с очередным Иван Иванычем, упёршимся в стихи Сукина. При неопровержимости их подлинности и неуловимости автора.

– Куда тебя заносит?

– Мама, представь себе, как нравственны неодушевлённые предметы! Чайник. Стол. Ящик. И они попадают в ситуацию, когда надо высказать свою позицию, – вот тут всё и начинается! Это живая драматургия, мама.

– Мне нравится.

– Я просто обалдел: Колокольчик-цветок соединяется с Пчелой, а потом делится впечатлениями от этой любви с рядом растущей Земляникой. Ему тоже нужны плоды жизни! Ты представляешь?! Какие просторы, сколько силы в этой правде.

– Не ищи правду – это дорога в никуда. Это годится только…

– Для учёных… я понимаю. Правда – это тупик.

– Великое множество не предполагает точного решения, а размытость не рождает интереса.

– Мама, ты понимаешь, это будет пьеса… но не для него… может, я виноват перед ним. Но так складывается жизнь…

– Не совмещай творчество и быт – ты же сам говорил, какой это ужасный сон – неумение ощутить край сцены…

– Нет, нет, я не буду нарушать законы…

– Всё у тебя в голове перепуталось… законы – это резервуары страха, стоит их коснуться – и ты пропал! Ещё ни один закон не предписывал, что можно, только – нельзя, а остальное можно, и ты начинаешь оглядываться, бояться оступиться, потому что не всё время смотришь вперёд, а прошлое можно только нести в себе, его нельзя рассматривать, ибо видишь уже всё с совсем другой точки…

– Мама, мама… мне бы такого режиссёра, и я бы не просил у него ни договора, ни постановки… а зачем он мне тогда?

– Вот именно!..

***

Они пришли вместе первый раз. Павел Васильевич ушёл один, он торопился по делам. Автор остался на полчасика. Они ещё долго пили чай с Татьяной, и он чувствовал, что никак не может успокоиться. Что-то внутри подсказывало ему, что это не простой визит, что с него начнётся какое-то новое дело, может быть, постановка, может быть, вообще что-то для него неизведанное… и он покинул этот дом в состоянии ожидания, душевной неуравновешенности или даже тревоги. Несколько дней он был под впечатлением визита к ней, ему всё мерещились садящиеся на плечи куклы, опадающие потом бессильно сверху на тебя и растекающиеся по телу, как пролитая сметана, медленно сползающая и никогда несмываемая, – её можно только слизнуть…

Павел Васильевич звонил ему постоянно, теребил по поводу пьесы, предлагал для инсценировки то Козакова, то «Евгению Ивановну» или ещё более неожиданные и не всегда вразумительно объяснимые темы. Однажды после очередной перепалки по поводу постановки он неожиданно сказал, глядя исподлобья: