Как я завидую твоей смелости («А ныне – сам скажу – я ныне – завистник. Я завидую; глубоко, мучительно завидую. О,Моцарт, Моцарт», Пушкин). Есть смелость двух видов: смелость безрассудная, геройская, романтическая, гусарская (ее еще можно назвать низшей смелостью), и смелость высшая как проявления истинно свободного духа. Первому типу смелости можно научиться, она может быть результатом самообмана, «зомбирования» (как у нашей нации, которая сейчас в раболепном экстазе молится на этого пошленького божка-президента), биологической целесообразности (как у животных, когда мать, чтобы спасти своих детенышей, вступает в неравный бой с заведомо сильнейшим противником). Второй тип смелости присущ только истинно свободным духом людей (сверхчеловекам, как сказал бы Ницше). Подобной свободой из наших современниках обладал Папа Иоанн Павел II, Анна Политковская, Иосиф Бродский, Валерия Новодворская, Эдичка Лимонов… Две последних фамилии у наших с тобой, Лиленька, коллег, неизменно вызовут ухмылку: да они же в «дефекте», они скажут. (А судьи кто? – им можно ответить, – не судите, да не судимы не будете).

Извини, заговорился («отвечаю то, что знаю», да?), но тебя ведь интересуют «конкретные моменты». Тогда, в ресторане, ты могла смело произносить, что ты – психиатр, громко смеяться, проявлять свои эмоции открыто, не заботясь о том, что скажет «княгиня Марья Тимофеевна», или всякие там рутении-ивановичи. Я могу только рукоплескать твоей степени свободы-смелости высшего типа! Позволь только спросить тебя: это есть черта врожденная, которая есть также у твоих родителей, или ты этому научилась (мне почему-то кажется, что этому научиться принципиально нельзя, хотя до определенного времени она может быть закамуфлирована). Я не верю в свою обучаемость, мне кажется, что твои надежды на мой счет обманчивы, я не смогу перевоспитаться, хотя вполне отдаю себе отчет, что я способен на бунт или бурю. Быть может, в этом и состоит мой главный экзистенциальный страх перед тобой, страх перед свободой и смелостью (который, отмечу мимоходом, очень типичен для всего нашего народа – народа рабского и трусливого, готового в бегстве от ответственности избрать себе в цари хоть Ивана Грозного, хоть Сталина). Свобода – это всегда опасность саморазрушения, чего я подсознательно боюсь в отношениях с тобой, но, одновременно, это и возможность безграничного наслаждения, чего я как гедонист-мазохист тайно желаю. Но… такой слабый мужчина вряд ли может составить счастье такой роскошной женщины, а буря, если она и случится, то будет, как всякий русский бунт, «бессмысленна и беспощадна», и никому ничего хорошего не принесет… Не верь словам моим, родная…

Сумбур? Не совсем. Да, мысли путаются, чувства кипят, но рассуждения вполне последовательны. Немного самоунижения, то ли чтобы напроситься на комплимент, то ли чтобы защититься от предполагаемых нападок. Лиля, видя состояние Алоизия, не стала развивать тему или цепляться к словам. Она лишь подлила масла в огонь:

«…Не верь словам моим, родная…"– Как скажешь, не верю!

А смелости научилась! Когда-то надоело быть трусихой!»

Но что-то задело ее за живое и чуть позже Лиля добавила:

Ты отзываешься о себе неуважительно и обвинительно-растоптательно, словно получая от этого какое-то мазо-удовольствие.

А меня, как кажется на первый взгляд, превозносишь и раскрашиваешь, как жар-птицу, но в тот же момент описываешь как стереотипный ("по типу клише") случай, не имеющий отношения собственно ко мне.

Первым ты унижаешь себя, вторым – меня. Комбинация "униженный + униженный" меня не устраивает. Я вижу вещи иначе. Я вижу себя рядом с уверенным, сильным Мужчиной, будучи сама уверенной, сильной Женщиной.