Полпальца хрюкнул, подавив смех, и, поймав на себе удивленный взгляд дирижера, принялся делать коня с удвоенным рвением.

Позже, собравшись на курилке после репетиции и обсудив тесным кругом перспективы гастролей в столицу, мы перемыли итальянцу все кости, а перемыв, заговорили о насущном.

– Вчера к одной даме на день рождения заглянул,– горестно вздыхая, рассказывал Толик,– большие планы на нее имел, между прочим.

– И что?

– Что-что? Напился, как дурак, и пришла моя очередь тост толкать. Ну, я и толкнул. Анечка, солнышко, говорю,

с днём рождения! Ты такой добрый, такой светлый, и вообще очень хороший человечек! А хорошие люди, они ведь долго не живут. Поэтому каждый прожитый тобой год – это победа над естественным ходом жизни!

– И?

– Обиделась,– Толик презрительно цыкнул языком,– а что, спрашивается, я такого сказал?

– У меня тоже недавно было,– поделился Полпальца,– пришел в бар выпить, а там группа какая-то молодежная концерт даёт. И подсаживается ко мне баба – прям то, что надо. Титьки- во! Жопа- во! Разговорились мы с ней. Музыка эта, говорю, говно собачье. Я сам музыкант, я-то знаю, бляха муха! Она давай этих гавриков на сцене защищать, типа это модно, типа современно. А вы, спрашивает, что слушаете?

– А ты?

– Ко мне на "вы", мужики, понимаете? Типа я старый такой, и нихера уже не понимаю, что к чему.

– И?

– Я завелся, конечно. А она все не отстает – что слушаете, да что слушаете. Что-что, блядь… Ложкой в таз жестяной стучу, и слушаю. А ты, пизда тупая, иди, свое модное говно хавай!

– Макаронник этот задолбал,– поделился подошедший Февраль,– мало того, что я каждый день его рожу довольную видеть должен, так ещё и вызывает ни свет, ни заря. Ну нахрена, объясните, репетицию в девять утра делать? Который день уже не высыпаюсь, блин. И ведь лег, вроде, вчера раньше, а толку? Два часа лежал, ворочался, несколько раз курить ходил… Даже овец считал – все-равно не уснул, ни в какую.

– А я уже давно не овец считаю, а детей своих бывших одноклассниц,– поделился методом я,– знаешь, помогает.

– Хорошо, что не своих собственных,– Толик подмигнул.

– А дети, – Февраль раскурил новую сигарету,– их вообще хрен поймёшь. Вот моему пятнадцать недавно исполнилось – а он, дурак, все повторяет: "скорее бы восемнадцать". Меня так и подмывает иногда сказать ему: "сынок, ну что ты ведешься на все эти байки о взрослой, самостоятельной жизни? Все, что у нас, взрослых, есть – это алкоголь и экзистенциальный кризис. А иногда и алкоголя нет".

Так мы говорили ещё долго, меняли одну тему за другой, посмеивались друг над другом, зябко ежась и матерясь, когда налетал холодный ветер. Каждый бравировал своей иронией или цинизмом, играющим роль толстого панциря, под которым скрывалась такая трогательно уязвимая, мягкая душа, и каждый ощущал себя менее одиноким, менее несчастным, менее неудачливым в кругу таких же, как и он, одиноких, тоскливых неудачников. Калеки должны держаться вместе, иначе их съедят, задушат, раздавят… Держаться вместе, и тихонько посмеиваться над собой, а так же над абсурдным местом и временем, в котором им довелось обитать.

***

А вот уже и вечер все того же дня – я стою на платформе у своего вагона, жадно докуриваю, улыбаюсь симпатичной молодой проводнице, то и дело косящейся на меня, и тихо радуюсь предстоящей дороге.

Гастроли – это всегда приключение, пусть даже если длятся они всего несколько суток. Люди срываются с насиженных мест, на время забывая про семьи, про скуку ежедневного, приевшегося быта, серьезные беды и мелкие неурядицы остаются за спиной, и каждый несёт в себе крохотный огонек детского, непосредственного счастья. Когда же эти огоньки объединяются – вспыхивает весёлый пожар. Для многих это – единственная отдушина, чудом уцелевшая щель, сквозь которую ещё тянет упоительно свежим сквозняком свободы – да, пусть не на долго, но заглянуть в эту щель хочется каждому. Все на время становятся одной большой семьёй, вернее, одним табором, и лишь на гастролях может случиться нечто особенное, почти сказочное, чему никогда не будет места в обжитой и пресной вселенной долгих серых будней.