Сама система рождает могущественные силы, создающие ситуацию, которая превращает условно хорошего гражданина в злодея. Для того чтобы система оставалась в своем привычном состоянии, не подвергалась рискам и встряскам, в людях посредством дегуманизации воспитывается пассивность. Но она же делает человека бессильным перед любой угрозой, заставляя искать объяснения своему поведению. Он не только не испытывает мук совести, но и наоборот, пребывает в уверенности, что поступает абсолютно логично и правильно, а главное – законопослушно.

Отличие западного и русского подходов (под русским тут надо понимать подход традиционный, исконный, если угодно, а не тот, что существует ныне – российский, который представляет собой изуродованную версию подхода западного) заключается в разном соотношении морально-этических и правовых норм. В быту это выражается просто: судить по закону или по справедливости. На Западе второе априори невозможно. Истинно лишь то, что определяет право. Если, например, в нем нет закона, предусматривающего наказание за сексуальную связь брата и сестры с последующим ее расчленением, то человек считается чистым и невиновным, какое-либо осуждение его не только бесполезно, но и противозаконно.

Английский суд – на Западе высшая инстанция. Для исконно русского человека таковой является совесть. Более того, до определенного времени само обращение в суд у наших людей считалось практикой редкой, вредной. Причиной тому, конечно, и неадекватность судов и правоохранительных органов («себе дороже», «еще и виноватым останешься»), но и само мировоззрение человека, сформированное государственно-религиозной матрицей.

Говоря «высшая инстанция – это совесть», рискуешь показаться высокопарным. Какое это отношение имеет к реальной жизни, не звучит ли сугубо книжно? Однако в России почти сто лет – с 1775 по 1862 год – существовал Совестной суд, не имеющий аналогов в мире. Гоголь полагал, что это верх человеколюбия, мудрости и душевного познания, ведь там решались дела, в которых может быть несправедлив самый справедливейший закон, а решать способна лишь совесть.

Но эта инстанция была упразднена, а разговоры о совести в принципе оставили для так называемых простых людей. Чтобы меньше вякали. Привилегированный класс жил и судил уже по иным стандартам. Да и простые русские люди, чего скрывать, тоже. Позднее, уже в Советской России, академик Сахаров заявил: «Принцип “разрешено все, что не запрещено законом” должен пониматься буквально». Таким образом, не Бог, не совесть, не мораль – для многих сейчас это в принципе звучит смешно – стали определяющими элементами, а закон. Божество сменили; вот только не позаботились о том, чтобы новое божество оказалось адекватным и справедливым. Это привело к утрате русских первооснов, но не дало эффективной судебной системы.

Нечто похожее, к слову, произошло и в экономике. Россия зажила согласно диалектике переходного периода из ниоткуда в никуда. В 2004 году Егор Гайдар написал: «Либеральное видение мира отвергало право человека на получение общественной помощи. В свободной стране каждый сам выбирает свое будущее, несет ответственность за свои успехи и неудачи». Именно так учат жить Россию последние двадцать с лишним лет. Большинство научилось, но остались и те, кто застыл в непонимании.

Западное общество живет так уже несколько веков. Человек пребывает в глубоко атомизированном состоянии – он сам по себе, он один. Вебер писал, что общение кальвиниста с его Богом происходило в атмосфере полного духовного одиночества. А именно кальвинизм дал идеологическую основу и религиозное оправдание рыночной экономике. Ни католицизм, ни тем более православие на эту бы роль не подошли, как справедливо замечает Кара-Мурза. Любовь и сострадание для кальвиниста существуют, но не менее, а вероятно, и более важна ненависть к врагу Господа, а вместе с тем культ избранных, рядом с которыми существуют отверженные.