Возвращаясь к той профессиональной конференции, где открылось, что наш коллега-«эксперт» имел сексуальные отношения с пациенткой, нужно признать, что все мы сопричастны его падению. Кое-кто тут же поспешил осудить его, заклеймить за это прегрешение, разоблачить его несостоятельность как специалиста. Мне же подумалось, что всем нам нужно разойтись по нашим комнатам и смиренно поразмышлять о крайней запутанности человеческой природы, о том, что все мы скользим по опасно тонкому льду и так часто проваливаемся в бездну нашего беспамятства и незнания, забывая о нашей гордости, нашей сложности и нашей противоречивой душе.

И вот почему, хотя мы знаем добро или верим, что знаем, но не делаем добра. Вот как об этом говорится в одной старой еврейской присказке: как-то жители одного местечка пожалели одинокого старика и решили придумать ему занятие, чтобы тот не заскучал и от тоски не умер. Посовещавшись, они назначили его часовым у въезда в свое местечко ожидать прибытия Машиаха. Проведя немало суровых лет и зим на своем одиноком посту, он вернулся в городской совет и пожаловался на тяготы несения службы, на что ему было сказано: «Но посуди сам, зато у тебя есть постоянная работа!» Вот так и у нас отныне и впредь – стремиться узнать правильное, если оно существует, и поступать правильно, если мы сможем. Это тоже постоянная работа – теневая работа.

Говорят, что я когда-то был эксгибиционистом. От самого моего рождения и до возраста двенадцати лет мы жили примерно в квартале от тракторного завода «Эллис-Чалмерс». Как-то в полдень, когда на обед в местную столовую шли заводские секретарши, как раз мимо нашего дома, я разделся догола и, как потом мне рассказывали, стал петь и выплясывать перед ними. Услышав их хохот, мать выбежала из дома и, сгорая от стыда, потащила меня прочь с веранды. Смутила ее не только моя нагота – еще больше ее раздосадовало то, что я привлек внимание к себе, к нам, к ней. Уже очень скоро я превратился в буквально патологического интроверта, научившись не привлекать к себе внимания. Не только к телу, не просто пением – вообще привлечь к себе внимание было вне закона.

Я понимаю теперь, что жизненные травмы моей матери приучили ее не высовываться. Как бы то ни было, но уже вскоре комплексы моей матери, связанные со всем этим, стали моей личной Тенью. Затем я научился раз за разом рефлексивно подрезать крылья своим возможностям, умалять свои устремления и «сворачиваться в клубок». Не только нагота или публичное самовыражение попадали в Тень – даже такая малость, как быть на виду и, следовательно, оказаться уязвимым для мнения других. Значительную часть моей юношеской Тени я накопил, приучившись быть кем угодно, только не самим собой. Свободное выражение естественности, переполняющей всех в детские годы, попросту слишком дорого стоило в том окружении. Для ребенка во всяком случае, того ребенка, каким был я, необходимость принятия родителем преобладала над любым другим инстинктивным желанием спонтанного самовыражения. Сходные ситуации со все тем же посланием повторялось многократно. В пять лет я вернулся домой из детского садика, распевая песню, которой научился на игровой площадке: «В армии с ногой разлучили, на флоте руку раздробили. В Ниагаре искупался – без яиц остался. А нашел я их в подливе».