Их мерзкая империя катилась под откос истории, в яму низости и грязи. Миллионы рабов гнули спины в шахтах Америки, подгоняемые ударами кнутов, но Кастилия не сумела создать собственное независимое хозяйство или хотя бы не залезть в долги. Любое начинание, зарожденное в ее чреве, оказывалось загублено монархией, подобной восточным тираниям, беспомощной и инертной.

И вот в 1700 году, после смерти Придурка, наконец стало совершенно очевидным огромное расхождение во взглядах между Каталонией и Кастилией. Политика французского короля казалась каталонцам извращением, они видели в ней потерю всех прав и даже самого своего существования в качестве нации. Его автократический режим, который рано или поздно он перенес бы и в Испанию, свел бы на нет любые формы местной власти. Когда Кастилия приняла сторону Бурбончика, конфликт стал неизбежен. Каталония, естественно, встала на сторону Австрияка, другого претендента на испанский трон. (И если бы какой-нибудь магараджа из Кашмира предъявил свои претензии на корону Испании, они бы поддержали и его – пусть будет кто угодно, только бы не французские Бурбоны.)

Ну и хватит, пожалуй. Но сейчас, надеюсь, будет проще понять картину, сложившуюся на полуострове к 1700 году. Для каталонцев слово «Испания» означало лишь свободную конфедерацию наций; кастильцы же видели в нем продолжение имперских претензий Кастилии. Поясним это другим примером: для кастильцев Испания была курятником, а Кастилия – его петухом; каталонцы считали Испанию лишь общим насестом. В этом корень всех бед. Таким образом, когда каталонец и кастилец употребляли слово «Испания», они имели в виду прямо противоположные понятия, поэтому-то иностранцы никак не могли разобраться, что к чему. Поняли теперь, о чем я говорю? На самом деле Испании как таковой просто не существует, это не страна, а чистое недоразумение.

Но прежде чем завершить мой рассказ, разрешите мне добавить несколько слов о моей родине, о Каталонии. Иначе из моих слов может показаться, что я, подобно Вобану, питаю страсть к одному уголку земли, только не к северу от Пиренейских гор, а к югу, но это не так.

Даже в детстве я понимал, что Каталония подобна кораблю, который без руля и без ветрил качается на волнах истории, хотя уже несколько веков назад должен был затонуть. Загвоздка была в том, что никто не желал признать присущей стране слабости и еще менее того – постараться исправить положение. Появление на публике наших советников, министров каталонского правительства, Женералитата, было жалким зрелищем. Они казались марионетками в каракуле, которые возомнили о себе неизвестно что, потому что имели право не снимать шляпу перед королем и носили головные уборы и одежды из алого бархата. В народе их называли «красными подстилками». Уж очень нам нравятся театральные представления.

В этом-то и заключался самый главный наш порок. Мы сами не знали, чего хотим, и развлекались тем, что обсуждали разные мелочи. То одно нам было не по нраву, то другое. Франция нас не устраивала, Испания – тоже, но сами мы были не способны выстроить собственную политическую систему. Мы не склоняли голову под ударами судьбы, однако не отваживались ее изменить. Зажатые между медленно вращающимися жерновами Франции и Испании, мы довольствовались своим выживанием. А потому держались на плаву, точно обломок мачты, но отдавались на волю волн. Особыми любителями этой тактики были наши правители; неспособность принимать решения стала их хронической болезнью, они всегда занимали некую среднюю позицию на полпути между лакейством и сопротивлением. Еще Сенека говорил: «Кто не знает, в какую гавань плыть, для того нет попутного ветра»