Арман стукнул меня по затылку:

– А эта птица! Вы ничего о ней не сказали. Вы что, глухи?

– Я только что перечислил вам трели шести различных птиц!

– Вы забыли седьмую!

– Где она была?

– Слева от вас и сзади, метрах в сорока четырех.

Иногда его требования выводили меня из себя.

– Как я могу услышать слабый звук, который раздается у меня за спиной и на таком расстоянии?

– Настроившись именно на него. Для этого вам и даны уши.

И тут уши Армана развернулись в сторону этой невидимой птички, которая сидела где-то в «сорока четырех метрах», и проделал он это с такой же легкостью, с какой настораживает уши собака!

– Учитесь использовать свои мышцы, – сказал он, увидев мое недоуменное лицо. – И если они у вас атрофировались, то это отнюдь не значит, что их свойства нельзя восстановить. А ну-ка попробуйте.

Дюкруа заставил меня начать тренировку. Мы довольно долго стояли в этом лесочке, не говоря друг другу ни слова. Я пытался двигать ушами, а Арман за мной наблюдал. Дело оказалось нелегким. Попробуйте сами, если не верите! Я надувал щеки и морщил лоб, но уши не двигались, только лицо перекашивалось смешными гримасами. У меня ничего не получилось.

Я сдался, опустился на землю между корней дерева и тут же отметил для себя, что в шестнадцати дюймах от моей правой ноги растет гриб. То был единственный раз, когда мне захотелось все бросить. Никакие тяжелые физические упражнения не доводили меня до такого отчаяния, как это простое задание.

Чем я занимался там, в этой французской провинции под началом двух полоумных старичков? Я ломал себе спину в совершенно бесполезной траншее, мои мозги распирало от углов и чертежей – и каков же результат всех моих трудов? Мне удалось лишь получить право предаваться идиотскому занятию на опушке леса: осваивать высокое искусство двигать ушами, точно сова.

– Я никогда не стану инженером, никогда, – подумал я вслух, как это делали братья Дюкруа.

Арман сказал:

– Не вешай нос, Марти. Ты сильно преуспел.

Он присел на корточки рядом со мной. Никогда раньше Арман не называл меня по имени и обращался ко мне обычно сухо – «кандидат», или же язвительно – «кротенок». Братья Дюкруа прекрасно чувствовали, когда я доходил до ручки, и в эти минуты – только в эти – могли проявлять исключительную сердечность.

– Неправда, – возразил я, точно обиженный ребенок. – Я не умею ни видеть, ни слышать. Как же я буду строить или защищать крепости?

– А я говорю, что ты преуспел. – Тут он неожиданно сменил тон и приказал мне, точно мы были в казарме: – Кандидат, смирно!

Я питал к моим наставникам такое уважение, что моментально вытянулся во весь рост, несмотря на свое отчаяние.

– Что находится за вашей спиной, сразу за деревом, у которого вы сидели?

Я описал всю растительность, ветку за веткой. Надломанные прутики, свисавшие вниз, и устремлявшиеся вверх прямые побеги, количество листьев на каждой ветви и их цвет. Никакой особенной заслуги в этом не было.

– Прекрасно, – сказал Арман. – А что еще вы видели в двухстах пятидесяти метрах отсюда прямо за вашей спиной?

Я ответил незамедлительно:

– Женщину. Она гуляет, собирает цветы. В руках у нее букет красных и желтых бутонов. Думаю, их сорок три. Если судить по тому, как часто она нагибается, сейчас их уже, наверное, сорок пять. – Тут я вздохнул и пробормотал: – Она рыжая.

К опушке, где мы находились, вела лесная тропинка. По другую сторону полянки она снова уходила в лес и в двухстах пятидесяти метрах от нас заканчивалась на зеленом лугу, где полминуты тому назад я увидел гулявшую там Жанну.

– Вы отдаете себе отчет? – спросил меня Арман. – Когда хотим, мы можем быть внимательны. Ваш недостаток заключается в том, что, будь на месте этой красавицы скрюченная, хромая и беззубая старуха, вы бы ее не заметили. И признайтесь, что она была бы видна не хуже, чем эта женщина. Имейте в виду: для передачи сообщений за линией обороны неприятель обычно предпочитает красавицам горбуний. На них никто не обращает внимания.