Эта пахнущая навозом комната с немыми птицами (подавленными желаниями?) – ее видавшее виды тело; двумя глазами-окнами смотрит она из него на бульвар, но нельзя ей, сорокалетней даме, на бульвар – и птицы в ней замолчали, и душа ее парализована, вся дрожит… Неужели это симптомы старости? Неужели опыт не ведет к пресыщению, к покою, но только – к угару вынужденно усмиряемых страстей? – нет! – и привычной рукой успокаивает она свою дрожащую душу, и все-таки кормит своих пахнущих примолкнувших птиц, а потом отдыхает на красном диване – возраст берет свое.

Ах, Марина Стефанна, ну кто б мог подумать, что снятся вам подобные сны, что вас посещают подобные мысли, – вас, – знающую себе цену красавицу. Нет конечно! – не посещают вас такие мысли, а если и залетит случайно какая, сразу ее изгоняете вы, привычно смиряете дрожь и кормите своих птиц досыта (разве же я не знаю?). Но в теле-то эти мысли живут, тело-то ваше…

Стоп! – вот теперь все действительно ясно: расслабленному, действительно, примерещились и два окна на бульвар, и красный диван, и немые птицы. Не хотел он меня обмануть, а просто тело мадам Щекотихиной ненароком подсунуло ему эти образы, но сама-то она что за птица у нас получилась!

Разъясняю на всякий случай, что наш паралитик сидит ведь теперь как раз в этом расхоленном теле и чуть лишь только не мыслит его (тела этого) штампами. Ведь я тоже подчас рассуждаю, как Серж или Томик – не так ли? Все-таки легче, но дальше-то что?

А дальше раздался звонок.

Теперь, черт возьми, препикантная сцена: я пошел открывать – на пороге стояли я и Марлинский. Представьте себе: я с открывшимся ртом уцепился за дверь (подобное уже описано – Томочка, заставшая нас с Сарой в чулане), а за дверью, опять-таки, я, но в дым пьяный, лыка не вяжущий, весь растерзанный и с подбитым глазом. Рядом со мной забулдыга Марлинский – тоже хорош! – говорит мне:

– Привет, Том, ты как здесь?

– Не твое дело!

Я втащила себя в коридор, а перед Марлинским захлопнула дверь. Он еще позвонил, но я не открыла. Между тем, я по стенке прошел в свою комнату, бухнулся на кровать. Горе ты мое!

– Кто это там? – прошептала Марина Стефанна, выглядывая из кухни.

– Муж пришел.

– А-а-а!

– Я сбросил с себя башмаки, кое-как раздел свое обессилевшее тело (что с тобой сделали!), укрыл, пошел намочил платок, приложил к синяку. Я во сне все бурчал, беспокоился.

– Ну, что будем делать? – спросил я, вернувшись на кухню.

– Не знаю.

«Не знаю – не знаю!» – а ведь этот расслабленный мне уже на фиг не нужен! Хлопоча над своим пьяным телом, я все понял уже без него – светлый ум!

Да, читатели, я все отчетливо понял, осознал! – о, бедняк-паралитик! – он ведь просто попался, он попал в тело нашей Марины Стефанны, как птица в силки.

– Поди-ка сюда, посмотри, – позвал я богиню, открывая дверку в кладовочку (есть и у меня дома комнатка без окон).

– Что?

– Придется тебя здесь положить.

Марина вошла, я прихлопнул дверь, закрыл на замок.

– Что такое!? – кричала она.

– Что такое? – а посиди пока здесь – уже поздно. Кстати, как твой попугай? – его надо кормить. Да и кошку ведь тоже, а то обязательно съест попугая. Поеду, заодно привезу тебе платье. Тебя звать-то как? Геннадий? А меня Тамара – ты ведь не знал, а? – так говоря, приводил я в порядок свою Лядскую женскую внешность. – Ну, чао, милая, я побежал.

«К концу похождений и я не могу удержаться от смеха», – говорит Вергилий где-то в «Георгиках». Вот и я тоже не могу, достославный читатель. Посмеемся же вместе – ведь ты отлично понимаешь, что направлялся я отнюдь не к Марине Стефанне, а к Геннадию Лоренцу. Когда я Томочкиным ногтем вскрыл замок и вошел в эту пресловутую комнату (тело Щекотихиной, как было сказано), с кровати ко мне задрожал расслабленный голос: