Пейзаж за окном начал меняться. Леса стали гуще, поля меньше, то и дело попадались дотла сожженные деревни. На обочинах дорог ржавела искореженная техника.

– Белоруссия, – растроганно шептал мичман, не отлипая от окошка. – Наконец-то увиделись

– Ты из этих мест? – спросил Лосев.

– Да, майор. С Полесья*.

– А родня как? Жива?

– Нету родни. Все погибли (сжал губы).

– Откуда знаешь? Может, живы? – участливо спросил Трибой.

– Нет, Сема. Их убили каратели. Мне зимой сорок четвертого соседка написала. Всю деревню. Загнали в сарай и живьем сожгли Ей и еще нескольким удалось спастись.

Замолчали. На стыках постукивали колеса, вагон вихляло, изредка тоскливо гудел паровоз.

Минск проехали без остановки, город бы разрушен, вскоре началась Брянщина. Кругом следы запустения и разрухи. Несколько раз видели работавших в полях женщин и подростков. Приложив к глазам ладони, они провожали состав взглядом.

– Ждут с войны своих, – сказал кто-то глядя в окошко.

– Только не нас, – мрачно добавил второй.

Дни тянулись длинной чередой похожие друг на друга. Их разнообразили недолгие остановки, оправка и получение пайка, а еще разговоры. Вспоминали мирную жизнь, близких и родных. Планов никто не строил, будущее виделось туманным.

Как-то один осужденный, психованный молодой парень, стал изгаляться над власовцами. Вытащив одного из-под нар, принялся избивать.

– А-атставить! – свесился вниз Лосев.

Повиновался. Майора в теплушке уважали и признавали старшим. Еще когда проезжали Польшу, конвойные выдававшие паек, недодали два. Возник шум, фронтовики недовольно зашумели.

– В чем дело? – подошел к теплушке старший лейтенант в синей фуражке и гимнастерке с золотыми погонами. – Прекратить бедлам!

– Твои бойцы зажилили два пайка, – вышел вперед комбат. – Прикажи отдать.

С минуту оба сверлили друг друга взглядом, потом старлей отвел глаза, – вернуть! – бросил сержанту.

Еще через день крепкий, с наглой рожей боец из секции напротив, отобрал у пожилого соседа кисет с махоркой. А когда тот возмутился, хлестнул ладонью по щеке. В следующий момент Лосев спрыгнул с нар, сделав шаг вперед, сгреб обидчика и врезал кулаком в лоб. Тот покатился по проходу.

– Держи отец, – поднял с пола кисет. – А вы чего молчите? – уставился на его соседей. Те потупили глаза.

– Кстати, за что сидит? – кивнул на обидчика.

– Мародер.

– Понятно, – вернулся на свою секцию.

Конвою вскоре надоело самому таскать термосы с баландой и мешки с хлебом, назначили раздатчиков из арестантов. В их число попал оборотистый Шаман. Теперь их вагон получал полновесные пайки и хлебово погуще. А еще он приносил новости о начавшейся демобилизации, ожидавшейся отмене продовольственных карточек и другом. Например, что в штабном вагоне везут осужденного генерала, а в теплушке через одну – Героя Советского Союза.

– Это ж надо, – удивился низенький солдат – обозник. Даже генерал чего-то начебушил.

Между тем, по мере продвижения на восток, состав увеличивался. В Курске к нему добавились еще четыре вагона, а в Воронеже три.

– В них тоже наш брат фронтовик, – сообщил бывший вор.

– Уж не на войну ли нас везут? – предположил бывший замполит с нижних нар.

– Какую? – поинтересовался сосед.

– С Японией. Со дня на день им объявят войну. Вот и пригодимся.

– Вроде штрафников?

– А почему нет? Нас уже скоро полк. Сколько еще будет.

В теплушке завязался спор. Большинство были «за». Всем хотелось на свободу.

«Чем черт не шутит» думал, покачиваясь наверху Лосев, а потом забылся.

И приснилась ему Москва, Первомай и они всей семьей на Красной площади. Рослый веселый отец в летной форме, улыбающаяся, в шелковом платье мать и он, в тюбетейке с красным галстуком. Шел военный парад, по брусчатке шла техника и печатали шаг красноармейцы, а в высокое небо улетала песня