– Да как ты смеешь! Убирайся вон! Что ты себе придумал?! Что о себе возомнил?! Я тебя никогда не любил и даже не был в тебя влюблён! – закричал Ели.

От удара мощных еловых лап и громогласного крика стекло разлетелось вдребезги. Вихрь осколков пронзил Лёли насквозь и изрешетил всё на куски. Летели иголки, стёкла, ёлочные игрушки. От ударной волны такой ярости и силы Лёли взметнуло и выкинуло из комнатушки вместе с дверьми, кубарем протащило по лестницам и пролётам. А затем перетерло и перекрутило вместе со всем скопившимся в подвале и зацепленным по пути мусором, протащило и обваляло в болотистой грязи поймы, сбросило и понесло вниз по течению реки вместе со сточными водами.

Очнулся он в тине болот Запустенья. В небо гордо вздымались белые головы нарциссов. От него не осталось ничего целого и живого. Всё время что-то сочилось и лилось – кровь, яд, гной и слёзы. Из него словно выдернули позвоночник, и он растёкся лужей перемолотой биомассы. Распался на куски, которые нестерпимо дико орали от постоянной боли. Никто его не видел. А если бы и увидел, то не узнал. Помощи, как обычно, ждать было не откуда и не от кого. Он снова был один. Его попытка удрать и найти новых настоящих друзей, свой мир, где, возможно, его будут рады видеть и примут свои, с треском и грохотом провалилась. Сначала он долго лежал. Просто не мог подняться. Пытался прийти в себя и понять, что делать. Голову гулко долбили слова Ели – «с чего ты взял, я никогда тебя не любил».

Когда говорят про море слёз – это не шутки. Лёли понятия не имел, откуда их у него столько. Как тело может вмещать в себя столько воды. В них уже было можно плавать и утонуть.

«Ich wille in Meer zwischen mir und meiner Vergang'n heit Ein Meer zwischen mir und allem Waswar…Ich wille in'Ozean[13]».

Через боль он начал собирать себя заново по кускам. О, со временем ты понимаешь истинный смысл истории Франкенштейна. Ползая по кучам своей плоти, Лёли осознал, что без костей, скелета и опор ему больше не подняться. И он начал растить новые. Время текло медленно. Лёли раскапывал и внимательно смотрел, что ему нужно снова взять себе, а от чего избавиться. Что нужно оставить, но придётся вылечить, а что взять и оставить как есть, потому что нужно идти отсюда, а лечение будет долгим.

И тут он с удивлением откопал своё рыжее чудо. Перед ним лежала девочка-лиса и таращилась, как и он, испуганными глазами. Они одновременно фыркнули и сморщили носы, и тогда Лёли понял, что они части единого целого, неотъемлемые части друг друга. Что это та часть его, о которой он даже не подозревал. Ели помог её высвободить и найти, как бы это ни было удивительно. Она дала ему свои кости и скелет. Она расцарапала лапками, а потом приладила и вытащила оправу из осколков разбитых стёкол. Она, уйдя и спрятавшись внутрь, оставила снаружи левое лисье ухо и рыжий «фост». (Она называла свой хвост – фост.) Лёли улыбнулся, это было так по-девчачьи мило.

Фост был роскошным, Лёли часто мог даже опереться на него. Первое время его мотало, маяло и шатало. Тела и сущности в итоге приладились и заново срослись, ведь лиса всегда была с ним, она была и будет его частью. Анима и Анимус. Она тоже была ещё неопытна и слаба, практически новорождённой в этом мире. Силы были нужны им обоим. Силы и время. Новое мышление и привычки. А ещё цель, карта и компас.

Нужно было возвращаться домой. Как-то он смог забраться на стебли и, минуя стражей кладбища и болот, залезть поглубже в свою нору. Он забился в самый дальний угол, лежал и, не засыпая, видел сны. В них он снова и снова говорил с Ели, всё пытаясь что-то ему рассказать и объяснить. Эти бесконечные и бессмысленные монологи отчаяния не приносили облегчения, наоборот, вызывали лишь слёзы, которые текли рекой и заново солили свежие раны. Боль была повсюду, – внутри и снаружи. Страшная, всепоглощающая, пронзительная и звенящая боль. Золотая шкатулка бесчисленно доставала и задвигала блестящие грани, сенобиты приходили пытать, меняясь возобновляемой каждые день и ночь чередой. Это было чистилище Долины петель.