– На войне больше всего ценится хороший воин. Как можно обвинить его в том, что он умело и доблестно воевал? Как можно мстить за это? Люди, склонные к бездумной мести, мне не нужны… Пусть ходят в рядовых нукерах! А мне вот что интересно: как ты сумел запереть нас с Тогрул-ханом в овраге Байдарах-Бэлгир? Я восхищаюсь твоим замыслом и хочу представить его своим воеводам как пример умного ведения войны, – поднялся Тэмучин.

Легче легкого вскочил и Кехсэй-Сабарах: жизнь его наполнялась каким-то новым значением, словно из душного сурта он выбирался в раздольную весеннюю степь. Великий воин оценил великого воина: Тэмучин произнес слова, которые Кехсэй-Сабарах хотел бы, наверное, слышать от своих. Да и какой старый боец удержится от соблазна поучить молодых во исполнение житейского долга и для оправдания своего назначения на земле? Слезы подкатили к глазам старика, он опустил голову: «Почему же не свои? – подумал он. – О, Господь Бог! За какие грехи ты бросил нас на колени перед варварами, не имеющими истинной веры? За что ты наградил их, а не нас таким ханом, с которым лучше дружить, чем воевать?» И перекрестился троекратно. Но перед глазами стояли лица павших друзей, и печаль не отпускала его. Он не отрывал застывшего взгляда от огня и, казалось, не видел, как Тэмучин сам подбросил хворосту в пламя, как Усунтай пришел с двумя вертелами оленьего мяса, воткнул их у костра и стал раздвигать ярко горевшие поленья, а угли сгребать воедино. Запахло едой, но слишком далеко в прошлое ушел мысленно Кехсэй-Сабарах, чтобы как-то отозваться на вкусные запахи.

«Раскис от похвалы врага… – сокрушался он. – Вот ведь какая тварь – человек: пока череп цел, все на что-то надеется… И я потянулся к жизни, и я, как червь, задубевший и закоченевший на холоде, ожил, почуяв тепло… Только есть ли смысл в жизни червя? А как не быть? Значит, есть он и в остатках моей жизни…»

Высокий парень, которого звали Усунтай, стремительными движениями перевернул вертела, расстелил у костра тканную из конских волос подстилку, налил питье в две чаши с высокими стенками и подал одну из них старику. У того давно уже пересохло во рту от жажды и горечи, и он выпил, не отрывая чашу от губ.

– Архи, – словно очнувшись от долгого сна, сказал он, глядя на донце чаши.

Хан тоже выпил архи, и оба принялись за мясо.

– Скажи-ка, воин, почему в вашем войске нет чина выше сюняя? – выбрав миг, спросил Тэмучин.

– О-о-о! – округлил рот пленник и многозначительно указал пальцем за спину. – Это издавна… С тех пор, как наши предки жили на берегу восточного моря… В те времена их огромный ил подчинили себе джирджены, но Елюй Таас-тойон вырвался и увел с собой немалое войско. Потом он пришел сюда, под защиту Алтая, держась западной стороны, и Алтай стал укрытием наших предков надолго. Но причиной их изгнания были внутренние распри, порождаемые завистью: слишком уж много было роздано чинов. А в таких случаях гибнут лучшие, потому что не умеют быть подлыми. Худшие, сами того не желая, подточили ил – он рухнул. Вот и вынес Елюй-Таас решение, что в войске не надо иметь чинов выше сюняя.

– Но мне трудно понять: кто и кому подчиняется в вашем войске? Кто кому приказывает: сюняй сюняю?.. – искренне удивился Тэмучин. Ему казалось, что все это – лишь уловка для дураков, военная хитрость и маскировка. – Мудрено разобраться!

– Что же мудреного? – удивился и Кехсэй-Сабарах. – Ядро высших военачальников нерушимо, а в случае войны ключевые посты занимают выдвиженцы хана! Перед большой войной высокие должности занимают тойоны, уже показавшие себя, а на малых войнах – объезжается молодняк…