Все это было до того, как я научилась лучше управляться со своими способностями. До того, как научилась не получать 100 баллов по всем тестам, до того, как узнала, что мои собственные жевательные шарики памяти не предназначены для других. Мой единственный родитель бросил меня и даже не оглянулся, а дядя не просто взял на себя ответственность – он меня разве что не удочерил. Он следил за тем, чтобы мои носки были чистыми, а одежда – аккуратно сложена. Он был больше, чем любое место, где мы оказывались. Он и был домом.
– Полагаю, это означает, что квартира тебе нравится, – сказал Эван.
– М-м-м… – Очень уклончиво.
– Кажется, мы останемся здесь надолго? – спросил он.
– Не надо, – предупредила я. У нас с дядей было одно правило: «Не говорить о слоне в моей голове». – Ты нашел тут хорошую работу. Вот и все. – Его бизнес по ландшафтному дизайну и проектированию вряд ли можно было назвать процветающим – нам едва хватало на оплату счетов. Но Эван уже давно перестал беспокоиться об этом – я ведь не беспокоилась. Наверное, трудно волноваться из-за работы, если твоя всезнающая племянница выглядит уверенно.
Он открыл старую картонную папку для документов, набитую акварельными пейзажами.
– О, Дес. Твои рисунки!
Когда-то в детском саду воспитательница сказала моей маме, что беспокоится обо мне, потому что на моих рисунках люди – редкие гости. А когда они все же там появлялись, то занимались скучными взрослыми делами, например пили кофе на конференции или убирали дом по весне. Помню рисунок, на который неплохо было бы поставить «предупреждение о триггерах», но я инстинктивно поняла, что учителям его показывать не стоит. Прежде чем я смогла объяснить маме, чем отличаюсь от других, искусство было для меня способом осмысления мира. И с тех пор как мама уехала, я брала в руки кисти и краски только на уроках рисования в школе.
– Дай-ка посмотреть. – Я протянула раскрытую ладонь.
Улыбка у дяди была какой-то странной. Полной тоски?
– Раньше ты обожала рисовать, – сказал он, протягивая мне папку.
На меня уставились пожелтевшие от времени потрепанные страницы, яростно изрисованные восьми-или-около-того-летней мной. Камни естественного бассейна под жарким солнцем Арубы, абстрактное поле лиловых кувшинок рядом с горой Хвааксан в Капхёне, водопад в Габоне. Места, которых я никогда не видела вживую.
– Тебе нужны еще художественные принадлежности? – спросил Эван. – Помнишь, как ты рисовала углем Нью-Йорк? Силуэты зданий?
Я поджала губы и покачала головой:
– Рисование напоминает мне о маме.
Вот вам викторина. Моя мама:
A. Работала консультантом по приему в колледж в Сан-Диего.
Б. Была домработницей в довоенном кооперативном доме через дорогу от Центрального парка в Верхнем Вест-Сайде, Манхэттен.
В. Работала официанткой в закусочной в Омахе.
Другие варианты: Канзас. Огайо. Оклахома. Вегас. Все это неправда. Или правда. Все, что я знаю о матери, – это то, что она была:
Г. Во всех перечисленных местах и занималась всем перечисленным.
Д. Ничем из перечисленного она не занималась.
Я знала, что она где-то есть, – время от времени у меня возникали какие-то воспоминания о ней, казавшиеся реальными. Например, как она ест рамен, размазывает румяна по щекам, выставляет локоть из водительского окна. Но она была также нигде, потому что ее присутствие
(или отсутствие?..)
в мире отзывалось во мне пустотой.
Какая-то часть моего дара исчезла, что-то сломалось в моей голове, когда мама ушла. Она была единственным исключением в моем сознании, единственным человеком, которого я не могла уловить, как бы ни старалась. Она была слепым пятном, как будто я слишком долго смотрела на солнце и сожгла сетчатку своего дара. Когда я лежала ночью в постели или ехала в машине с дядей, я придумывала истории о том, чем она занимается. Чтобы заполнить пустое место в голове.