– Хочешь посмотреть на лучший экземпляр в моей коллекции? – поинтересовался мальчишка и протянул мне фиолетовые трусики.

– Вам надо лечиться.

– Потише, профессор, зачем грубить? У нас много общего. Я бы вернул эти трусы хозяйке, да только теперь они ей не пригодятся.

Ларри, ты ведь и сам был неравнодушен к чарам молодых девушек. По твоим словам, запах духов напоминал лучшие произведения Генделя – ты всегда был чувствительной и поэтичной натурой. Однажды ты признался, что наблюдал за студентами из окна кабинета и терял голову от этих юных лиц. Ты говорил отстраненно, с научной объективностью. Я считал нас обоих эстетами. Если долго жить или работать на кампусе, то рано или поздно даже самые непривлекательные и застенчивые мужчины (разумеется, я говорю о себе, к тебе эти эпитеты не относятся) открывают для себя определенные «возможности».

– А что ты будешь делать с собранными уликами? – спросил мальчишка. Он огляделся по сторонам, будто ожидая обнаружить коробку с надписью «СЭЛМОН А.». – Твое исследование похоже на большой пазл, только неизвестно, какая картинка получится. Я вот считаю, что она сама себя прикончила, и ты наверняка думал над таким вариантом. Старое доброе харакири.

Я вспомнил резкий стерильный запах, царивший в кабинете у моего консультанта; он не сумел поставить точный диагноз сразу и тем самым вызвал у меня неприкрытое раздражение. «Я плачу вам такие деньги не за пустые догадки», – рявкнул я, а он дописал еще какую-то заметку в историю болезни.

Мальчишка по-прежнему сидел у меня в кабинете, мы молчали. Потом я не выдержал:

– А вы знаете, что означает это выражение?

– Ну да. Свести счеты с жизнью.

– Нет, я имею в виду перевод. – Он посмотрел на меня пустыми глазами. – По-японски харакири – это «вспарывание живота».

Парень ничего не ответил. «Как же тяжело быть бессловесной тенью, – подумал я. – Как страшно, когда тебя никто не слышит». Может, именно поэтому мы и пишем? Именно поэтому Алиса вела дневник? У нее была отличная формулировка: дневник – это не попытка выделиться и крикнуть «Смотрите, как я умею!», дневник – это попытка остановиться посреди толпы и крикнуть: «Выслушайте нас!»

– Есть еще одно, более официальное название этого ритуала – «сеппуку». Но в устной речи гораздо чаще используется слово «харакири».

– Ну и что? Я не спрашивал про перевод, я спрашивал про твой проектик. Ты ведь изучал такой вариант событий?

– Нет, – ответил я, покривив душой. Обрыв у реки всегда манил к себе отчаявшихся и потерянных – я и сам иногда забредал туда, – но у полиции не было никаких сомнений: Алиса была пьяна, она просто поскользнулась и упала в воду.

– Почему про мертвых говорят только хорошее? При жизни она была больной на всю голову.

Я крутил в руках каменное пресс-папье. Подарок от Элизабет, единственная вещь, напоминавшая о ней. Ни фотографий, ни писем (мы не осмеливались так рисковать), только бесценный кусок серого камня, меньше головки младенца, меньше кулака. Огромная часть моей жизни сжата до крошечных размеров: кусок сланца с Чезил-Бич и наши воспоминания, остаточные следы химических реакций в липкой желеобразной массе, которую мы называем мозгом.

Парень встал, прошелся по кабинету, погладил корешки книг. «От человека к человеку» профессора Джона Винтера, «Там, где начинается мозг» Маргарет Монахан, «Картины прошлого» Гая Тернера. Я не выдержал:

– Не смейте их трогать!

– Кто все это пишет?

– Многие! И я в том числе. Внес свой вклад в несколько сборников.

– Что, довольствуешься ролью подружки невесты? – Он ухмыльнулся с неожиданной проницательностью.