Он прихлебывал вино из горлышка и все чему-то улыбался, глядя в потолок, а она думала только о том, что, конечно, умрет, когда наступит завтра. Он что-то говорил, и она вдруг опять услышала:

– Ты себе цены не знаешь. – Она, кажется, перестала дышать. А он продолжал: – Да что вы все в красоте понимаете?! А я вот знаю: она внутри, а не снаружи. Это такой свет, который еще надо увидеть! Но никто не видит…

Когда они утром ехали в автобусе, он опять все говорил, что-то показывал ей там, за окном, а она послушно смотрела, слушала и не слышала.

На пороге времянки их поджидала осунувшаяся Вика, впрочем, не забывшая про тушь и помаду.

– Только не говорите, что вы опоздали на последний автобус и провели ночь на вокзале! – засмеялась красавица, готовая заплакать.

– А мы и не говорим, – сказал он и посмотрел на Ольгу.

Вика шагнула к Ольге и вцепилась в ее распущенные волосы…

Меньше чем через час Ольга снова ждала автобус, следующий до жэдэвокзала, и, как вчера, до ее плеча кто-то дотронулся. Как же она боялась обернуться!

Осенью они поженились, правда, в институте об этом никто не узнал. Ольга старалась сохранить это в тайне, а он – он почти не посещал институтские аудитории, рисовал и что-то рассказывал ей о своих замыслах, и каждый новый оказывался грандиознее предыдущего. Его фантазии ее шокировали: например, он всерьез намеревался написать проституток с Московского вокзала на фоне Смольного института… И при этом каждый день рисовал ее, Ольгу.

Как-то, среди бела дня, он набросился на нее «Раздевайся!», и она решила, что ему не хватило предыдущей ночи. А оказалось, что он опять вздумал рисовать ее, только теперь обнаженной.

И не было конца и края этой обнаженке. Часами он пытался запечатлеть ее то сидя, то лежа, будил ее, когда она засыпала, и требовал замереть в какой-нибудь нелепой позе, но изображение сопротивлялось, и он взрывался: ожесточенно перечеркивал лист ватмана, рвал его на части и даже топтал, как ненавистного врага. Ольга порывалась обнять его, но он только злился, крутил ее, словно куклу, пересаживал и кричал:

– Не то! Не то! Не то!

Правда, случались дни, когда он отпускал ее со словами: «Что-то в этом есть, но… Ладно, иди спать» И Ольга мучилась сознанием собственного несовершенства. Ей все еще казалось, что он ошибается, приписывая ей какие-то необыкновенные свойства, что в ней нет и никогда не было того, что он ищет.

Он не учился и нигде не работал, хотя время от времени в доме появлялись деньги. Ольга робко спрашивала «Откуда?», но никогда не получала ответа.

А он снова мучил ее, ходил за ней как зверь по следу.

Когда его не было дома, она открывала его папку: многое ей нравилось, многое удивляло.

– Может, тебе стоит переключиться на что-то другое? – спрашивала она его. – У тебя так хорошо выходят лодки на Шкиперском протоке и кладбищенские кресты!

– Нет, я буду рисовать тебя. Хочешь знать, что я ищу в тебе? То ищу, что увидел там, в Крыму. Хочу запечатлеть что, собственно, есть человек.

– И что есть человек?

– Зверь, – ответил он и тут же прибавил: – Но ты не бойся: этот зверь с добрыми глазами.

– Пока ты ищешь этого зверя, ты перестаешь быть человеком, – вздохнула она и тут же испугалась: вдруг он больно схватил ее за кисти рук – правда, сразу же разжал их, словно обжегся. Когда она открыла глаза, он уже улыбался, немного беспомощно:

– Извини. Меня нельзя трогать.

Так он мучил ее всю осень и зиму, а весной все наконец прекратилось; теперь он стал запирался в ванной со своей папкой, так что она не знала, что и подумать.

И однажды он развернул перед ней кусок ватмана. Ошеломленная, Ольга долго смотрела на себя его глазами, а потом, испугавшись себя, сунула лист за спинку дивана. Но забыть увиденное не могла. На портрете была именно она, Ольга, а не какая-то похожая на нее женщина. Помимо всех подробностей тела, там было еще что-то, что принадлежало Ольге, но что невозможно было изобразить.