– А мечта?!

Затем, уняв эвритмический припадок, продолжил уже спокойнее:

– Всё, что мы знаем, известно нам благодаря грёзам мечтателей, фантазёров, учёных-поэтов. Мы хотели перевернуть мир. Доказать, что отдельные личности, озарённые энергией ноосферы, творчески богаче целых научных организаций и тысяч исследователей, идущих проторённой тропой. – Но мы проиграли… – почти прохрипел калужский мечтатель.

– Вы – возможно. Но моя партия ещё не кончена. – Томский, прерывая полилог, стремительно встал и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Бюстик Владимира Ильича на рабочем столе на мгновенье пошатнулся, но удержал равновесие.

– А может, к чертям собачьим этот веризм, а, профессор? – задумчиво проговорил Томский, выпуская клубы дыма.

– Михаил Павлович, что нам делать? – Райцес выглядел совершенно растерянным. Он вроде собирался наладить самовар, но задумался и стоял в дверях, держа самоварную трубу, весь какой-то нелепый, нерешительный. От учёного-титана, колосса, ещё недавно громогласно торжествовавшего победу над материальной природой, не осталось и следа. Томский подошёл к нему, взял из рук трубу и, приставив её к глазам наподобие телескопа, громко продекламировал:

У Райцеса был вид, будто он вот-вот заплачет. В раскрытое окно ворвался весенний ветер, принёсший женский смех и грохот проезжающей мимо телеги. Вдалеке кто-то дурным голосом запел Интернационал. Томский прижал к себе трубу и сделал пару па.

– У Владимира Ильича была такая присказка, – Томский изобразил ленинский прищур: – «Пойдёмте в кабинет, шарахнем кабернет!» Может нам, Яков Леонович, не чай, а чего покрепче? У вас, гениев прогресса, небось и спирт имеется?

– Допустим, я смогу починить картозиевскую динамо-машину, – заговорил Райцес после того, как почали полуштоф. – И предположим, мне даже удастся переселить вас в тело Каролины, а её разум – в ваше тело. Но зачем? И как вы потом обратно вернётесь?

– У фильма должен быть счастливый конец. Счастливый конец не требует решения никаких задач! – Томский опять процитировал кого-то.

– Михаил Павлович, эта чёртова машина катастрофически опасна! Последний раз её заводили двести лет назад. Оба экспериментатора погибли. Я хочу знать, что лежит на чаше весов. Мировая революция?

Томский покосился на Райцеса, как будто тот сморозил какую-то глупость. Он встал, сделал несколько шагов по комнате, потянулся и мечтательно изрёк:

– Свобода, доктор, истинная свобода! Только представьте: менять тела как маски. Быть готовым исчезнуть в любой момент и начать заново. Обмануть само Провидение! Аргентинское танго с Историей и Вечностью!

Глаза Томского сверкнули. Он схватил стакан и жадно сделал глоток.

– Блаженство неподсудности! Всевластие мятежного духа! Юпитер, овладевающий Ио в образе облака, плачет от зависти! Воздел руки к небу Науфаль – он дожил до времён, когда народ изгонит Пророка! Он свидетельствует о рождении нового этоса – superflua non nocent[6]. Космическая абиссаль трепещет, чуя поступь великого меджнуна!

Томский простёр над столом длань и зарокотал:

– Я – истинный сын Кроноса, впившийся мёртвой хваткой во Вселенную, неистово пляшущую в безумном коловращении звёзд! Я – альфа, омега и нравственный императив! Я – Гигея и Церера, и метеорный поток Драконид!!!

Он гремел подобно морской буре: глаза налились кровью, голос хрипел, сжатые кулаки побелели. «Папа был прав», – подумал Райцес и, вздохнув, влил в себя содержимое кружки.

Ночная тьма поглотила Калугу, железнодорожную больницу и палату, где, тяжко дыша, навзничь лежал немощный, глухой старик. У изголовья сидела старушка. Она едва слышно бубнила отходные молитвы, то и дело поправляя запрокинутую голову мужа. Внезапно дверь распахнулась, раздались твёрдые шаги, щёлкнул выключатель. В центре комнаты неколебимым монументом стоял низкий человек с авоськой апельсинов в правой руке; левой он держал за талию небесной красоты женщину с мраморной полуулыбкой в уголках губ.