– Я сама тренер. Давай я проведу.

Уэллс ошарашенно посмотрел на нее.

– Чего?

– Говорю, давай я проведу. – Она поморщилась: видимо, только сейчас осознала, насколько самонадеянно это прозвучало. – Моя семья держит магазинчик товаров для гольфа неподалеку отсюда, так что я прекрасно в нем разбираюсь. У меня даже первые детские ботиночки были с шипами. – Она сняла кепку… и ее глаза стали еще больше. От них сложно было оторваться. Он не знал почему, но ему совсем не хотелось подводить эту верную девушку. – Ты разлюбил гольф. Давай я помогу тебе полюбить его снова. Я это имела в виду, когда предлагала провести тренировку…

– Джозефина, послушай. Не хочу я его любить. Я продал этой игре душу, а взамен не получил ничего.

Она ахнула.

– А как же три титула?

– Ты не понимаешь. Титулы мало что значат, когда не можешь их отвоевать. – Он закрыл глаза, чтобы прочувствовать эти слова всем сердцем. Впервые он произнес их вслух. – Если ты правда хочешь помочь, то просто уйди. Найди себе другого гольфиста и домогайся его, ладно?

Его единственная поклонница явно старалась сохранять невозмутимость, но было видно, что он задел ее. «Правильно. Нужно с этим покончить». Даже если при мысли о том, что она болеет за кого-то другого, хотелось всадить себе клюшку в живот.

Пришлось прикусить язык, чтобы не извиниться.

– Просто у тебя плохой день. Отдохни, а завтра вернешься. – Она рассмеялась так, будто никак не могла поверить. – Нельзя же так просто бросить гольф.

Он хохотнул, развернулся и пошел к своей сумке. Кедди уже куда-то пропал.

– Это гольф меня бросил. Иди домой, Белль.

Между клюшками торчала записка. Нахмурившись, он выдернул ее двумя пальцами и обнаружил заявление об увольнении от своего кедди. Если, конечно, можно было назвать заявлением записку на салфетке. Но вместо злости Уэллс ощутил лишь облегчение.

Самое время.

Не придется увольнять придурка самому.

– Уэллс, погоди.

Напрягшись, он обернулся к Джозефине: пригнувшись, та проскользнула под канатом и теперь бежала к нему, а рыжевато-каштановый хвост покачивался у нее за спиной. По правилам так делать было нельзя, но никого это больше не волновало. Потому что никого не было. Даже если он бросит клуб – кто заметит? Только она.

– Люди все еще верят в тебя, – сказала она.

– Правда? И где они? – Он забросил сумку на плечо. – Потому что я вижу только тебя.

В ее взгляде снова мелькнула обида, и он подавил порыв кинуть сумку и все ей рассказать. Что наставник бросил его после первого же неудачного сезона и он осознал, что все это время тот просто пускал пыль в глаза. Что с двенадцати лет он добивался всего в одиночку. Что всех волновало лишь то, насколько хорошо он бьет по белому мячику, – и, боже, как его это злило. Он ненавидел гольф и все, что с ним связано.

– И я не уйду, пока все не вернутся, – сказала она.

Раздражение пронзило его раскаленной иглой. Он просто хотел уйти с миром, и мешала только она.

Хотелось отложить сумку и снова взяться за клюшку, чтобы попробовать еще раз – ради нее, девушки, которая почему-то продолжала верить в него. Уэллс подавил это желание; вместо этого он выхватил из ее рук плакат и разорвал его надвое, мысленно ругая себя. Бросив обрывки на траву, он усилием воли посмотрел ей в глаза, потому что нельзя было одновременно быть ублюдком и трусом.

– Еще раз: ты мне тут не нужна.

И вот теперь он добился своего.

В ее глазах он больше не был героем.

И это ощущение было в миллион раз хуже, чем когда мяч улетел в деревья.

– Прости, что так вышло с обедом, – выдавил он с трудом, проходя мимо. – Прости за все.

– А как же зеленый пиджак?