Я знаю, что рассуждения здесь не помогут; так же как и самобичевание, гнев и жалость к самой себе – а ведь я напоминала себе мазохистку, которая упивается собственной болью. Вместо того чтобы приложить немного усилий и что-то изменить, я предпочитала сидеть на подоконнике, смотреть в пустоту и жалеть себя, по сотому кругу прокручивая в голове тот вечер, жирной полосой разделивший мою жизнь на две части. Не знаю, почему я цепляюсь за эти чёрные воспоминания – как будто до них в моей жизни не было ничего светлого и хорошего...

Подхожу к прикроватной тумбочке и включаю в розетку светомузыку с воткнутой в неё флешкой – эти мигающие огоньки раньше безмерно меня раздражали, а сейчас наоборот успокаивают, хотя глаза устают уже через пятнадцать-двадцать минут. Первая песня, разрушающая тишину комнаты – «Nigel Stanford – Automatica». Через клип она воспринимается почему-то много лучше, заставляя мурашки бежать по телу (особенно проигрыш), но и сейчас она рождает внутри меня какое-то странное ощущение – предчувствие каких-то перемен и желание сделать какую-нибудь глупость.

Совсем как раньше.

Вздыхаю и снимаю с головы полотенце, позволяя влажным прядям волос рассыпаться по плечам; всего через две недели мне предстоит вернуться в университет, снова контактировать с людьми и при этом делать вид, что всё в порядке, иначе люди будут задавать слишком много вопросов. Среди студентов есть несколько девочек, которых раньше я называла подругами – именно сейчас я жалела, что тогда рассказала им о том, что случилось. Конечно, мне нужна была поддержка, и я не думала, что когда-нибудь мы вдруг просто перестанем общаться, но это случилось, и теперь я не знаю, как вести себя с ними.

Была и ещё одна проблема.

В университет ходить так, как я хожу по улице, родители мне не позволят – в особенности мама – а это значит, что я должна буду одеваться как раньше. То есть, испытывать дискомфорт и зажиматься ещё больше – если это возможно.

Как это обычно со мной бывает, не замечаю, что по щекам ползут слёзы; голова на мгновение отключается, и в себя прихожу от грохота – когда стеклянная фоторамка с моей фотографией, которая ещё секунду назад была в моих руках, вдребезги разбивается о стену. На звук – очень редкий в стенах нашей трёшки – ожидаемо прибегают родители и застают меня в истерике, от которой уже, наверно, вешается вся пятиэтажка. Правда, в этот раз вместо утешения я чувствую, как мою щёку обжигает огнём, а голова резко дёргается в сторону; и пока я, ошарашенная, но переставшая наконец рыдать, перевожу взгляд на маму, она прижимает меня к себе, задавая тот же самый риторический вопрос, который я сама задаю себе постоянно: когда уже я прекрачу вести себя так и начну что-то делать с собственной жизнью.

Вообще это был самый странный, неожиданный, но действенный способ привести меня в чувство.

Эта пощёчина действует на меня как кнопка «вкл./выкл.» для лампы: после удара уже вроде не тянет забиться в угол и жалеть себя за собственную неудавшуюся судьбу, хотя как в ней что-то поменять я тоже не знаю. Даже банально, с чего начать, потому что и забыть всё то, что случилось, я не смогу.

Да и не должна.

[1] Чёрная георгина, она же Элизабет Шорт - жертва оставшегося нераскрытым преступления, произошедшего в окрестностях Лос-Анджелеса в 1947 году. Рот женщины был изуродован улыбкой Челси.

3. Глава 2. Алексей

За год до событий, описанных в «Эгоисте»

– Как насчёт спора? – слышу чей-то упёртый голос – кажется, это Костян всё никак не мог дотянуться до ручника.

Залпом закидываю в себя стопку коньяка – хер знает, какую по счёту за сегодняшний вечер – и лезу в задний карман за бумажкой с изображением Хабаровска, потому что в сегодняшнем споре я точно победитель.