Я задерживаю дыхание.

Междуворотье открывает путь, и, закрыв глаза, я мчусь через миры.

Сколько бы раз я через это ни проходила, путешествие между мирами не становится приятней.

Сейчас оно даже хуже: почему-то переход из Ноксара в мой собственный мир проходит мучительнее, чем из Аурелиса. Возможно, потому, что ворота в плохом состоянии и заложенная в камни магия ослабла, потрепанная стихиями.

Обычно при переходе у меня возникает ощущение, будто острые лезвия проходятся по верхнему слою кожи от макушки до кончиков пальцев ног. На этот раз меня словно тянет в разные стороны, все больше и больше, еще и еще, пока уже не кажется, что я лопну как натянутая струна. Это не то чтобы больно, точнее, словом «боль» этого не описать. Во время растяжения чудится, что часть моей сущности продолжает зависать на мысе над океаном, а остальная ее часть, пересекшая миры, отчаянно пытается утянуть ее за собой, чтобы собраться воедино. За этим следует мгновение мучительного сопротивления.

А потом – хлоп! – другого слова даже подобрать не могу, – я оказываюсь в собственном доме.

Я падаю на колени, ловя ртом воздух. Все вокруг кружится, и я хватаюсь за голову и закрываю глаза в ожидании, когда пройдет головокружение. Немного придя в себя, смотрю сквозь пальцы на знакомую, скудно обставленную комнату. Лучи утреннего солнца просачиваются через мутное окно, освещая мамино старое кресло. Оно мягко покачивается, потревоженное волной энергии, возникшей при моем появлении. Привычное поскрипывание болезненно бьет по нервам. Я почти вижу, как мама сидит в своем любимом кресле, сложив руки на коленях и встречая меня нежным взглядом.

Образ быстро тускнеет. В конце концов, мама давно умерла, а здесь мало что напоминает о ней: только кресло со сломанным полозом и фарфоровая пастушка на каминной полке, в ярком платье и с разбитым лицом.

Я поднимаюсь. В комнате довольно прохладно: в камине не разведен огонь, который защитил бы от зимнего холода. Хорошо, что я в плаще. В доме очень тихо. И пусто.

– Оскар? – зову я, и мой голос эхом отскакивает от стен. – Оскар, ты здесь?

Словно в ответ у входной двери раздается шум. Повернувшись, вижу, как она открывается и заходит брат. Он снимает шляпу и застывает в дверях, встретившись со мной взглядом.

– Оскар. Это я.

Его мрачное лицо озаряется светом улыбки – так солнце пробивается сквозь облака.

– Клара! Глазам своим не верю!

Брат небрежно бросает шляпу на вешалку, промахивается, но не поднимает ее с пола. Вместо этого он бросается через комнату ко мне, чтобы крепко сжать в своих объятиях. Удивленно ахнув от неожиданности, я обнимаю его в ответ. Какой же он худой и хрупкий!

– Ты рано встал, – отстраняюсь я, чтобы заглянуть ему в глаза. Так странно видеть его раскрасневшимся и улыбающимся. – Чувствуешь себя самим собой? – со смехом поддразниваю брата, приложив ладонь к его лбу.

Оскар, фыркнув, смахивает мою руку.

– Давай без кудахтанья, курочка-наседка! – смеется он почти как в детстве, и у меня замирает сердце. – Твой цыпленок стал важной птицей. Твое крылышко мне больше не нужно.

Я хмурюсь.

– Куда ты ушел спозаранку?

– Если хочешь знать, я вовсе не ложился спать! Я бодрствовал всю ночь, потому что… – Оскар хватает меня за руку и выводит на середину комнаты, где велит стоять, дожидаясь его. Сам он стремительно подходит к стоящему у стены обшарпанному бюро и, пошарив в одном из его ящиков, возвращается ко мне с раздобытой вещью. – Смотри! – сует он мне ее в руки, фонтанируя радостным волнением. – Делай с этим, что хочешь!

Его задор заразителен, и я не могу сдержать улыбки.