– Недалеко от Ясной Поляны. Это в… – он вышел из оцепенения и тыкал пальцем в сторону стеклянных полок.

– Я знаю, где это, я там отдыхал прошлым летом, – ответил я, взял шляпу и направился к выходу. – Полагаю, сделку можно считать успешной?

– Более чем, более чем, Платон. И все же я не понимаю, зачем такому, как вы, – начал он, подбирая нужные слова, и показал глазами наверх, – туда?

– Не туда, а туда, – я потопал по полу. – Земля внизу, Семьтонн. Опять клише. Может, я уже увидел достаточно.

Я вышел на улицу в стонущий ноябрь. За какой-то час погода испортилась. Налетела пурга, ветер кашлял в лицо снежной мокротой. Я запахнул пиджак, прикрыл глаза ладонью и побежал на стоянку по припорошенной жиже, которая быстро просачивалась в ботинки. Запрыгнул в машину, как брезгливый кот, согрелся и поехал домой.

В доме, насквозь пропитанном палочками сандала, жарко пахло жареной уткой и сочными апельсинами. Сын приехал. Он разжег камин и накрыл на стол.

– Здравствуй, отец мой, – сказал Пашка и воздел руки к небу.

– Здравствуй, сын мой, – ответил я, вешая пиджак в шкаф. – Дурацкое приветствие, не находишь?

– Норм. В нашем мире положено кого-то в открытую боготворить, я выбрал тебя. Ты мой бог, – подмигнул он.

– Прекрати издеваться. Что греешь? – спросил я.

– Утку по-пекински. В честь юбилея куплена и будет разделана на пятьдесят символических утей. Рис от шефа, нарезка, закусь всякая. Поляна благоухает. Мой руки, садись.

Я сел, как обычно, во главе нашего обеденного стола. Пашка рядом. Богатая трапеза занимала лишь четверть этой деревянной махины, что некогда вмещала толпу из двадцати гостей. В памяти воскресли образы давних друзей и жены, сидящей напротив, на расстоянии трех бросков солонки юзом, как мы любили говорить, бурные посиделки до утра и ее развеселые корпоративные девичники, на которых я выполнял роль официанта и таксиста. Я взял первую попавшуюся бутылку из четырех, поставленных для разнообразия, и спросил прямо:

– Бакарди? В кабинете спер?

– Представь себе, купил. Все три, четвертую выменял на ту, что спер в кабинете, но то был не Бакарди. Не отвлекайся, у меня тост.

Щуплый, с гоголевским каре, тонкими, почти женственными чертами лица, Пашка всегда был ухожен до кончиков ногтей и выглядел безупречно в своем неизменном черном френче. Ворот белой водолазки напоминал римский воротничок, и сам он в столь стильном, строгом одеянии походил на клирика. Прочистив горло, он встал и выпалил на одном дыхании:

– Отец, Па, предок и тэдэ, поздравляю тебя с днюхой. Тебя, самого сильного, доброго и прикольного представителя человечества, талантливого и небезупречного, как сама природа. Тебя, человека, который однажды не пожалел на меня генетического материала и, надеюсь, об этом не пожалеет. Будь рядом маман, она бы влепила мне подзатыльник за то, что я начал не со здоровья и долголетия и не закончу любовью с прилагающимися земными и неземными благами, положенными всякому по умолчанию. Но я говорю, что думаю, и хочу выпить за то, что ты есть. Просто классный, настоящий, без всяких но, если, и точка, – он чокнулся со мной, осушил стакан и с размаху поставил его на стол.

– Спасибо, красноречивый потомок.

Я был тронут и, выпив по инерции, смотрел на донышко и чувствовал на губах легкий привкус праздника. Во мне созрел ответный тост, но тут Пашка протянул первый подарок.

– От Ма открытка, держи.

На оборотной стороне видовой открытки побережья Испании беглым почерком было написано: «С днюхой, старый хрыч! Желаю тебе научиться-таки наслаждаться жизнью, как я. Поверь, аппетит приходит во время еды, и полтос – лучшее время переходить к десертам». В нижнем углу вместо подписи красовался перламутровый след, оставленный поцелуем накрашенных губ. Вполне в ее духе. Я положил открытку на стол и задумался.