Мириам улыбалась застенчиво, немного неуверенно, и Энн вдруг пожалела, что не потрудилась лучше узнать свою собеседницу. Они впервые разговаривали не о работе, хотя Мириам здесь уже больше двух месяцев.

– Сколько ты здесь работаешь? Я имею в виду, у Хартнелла.

Как знать, может, Мириам не так уж застенчива. Может, ей нужны лишь спокойная обстановка и человек, готовый ее выслушать.

– Самой не верится – одиннадцать лет! Как будто вечность! Я пошла подмастерьем сразу после школы. Едва могла заправить нитку в иглу. Первое время подметала пол и бегала по поручениям. Потом мне разрешили сортировать и подсчитывать бусины и бисер. Лишь через несколько месяцев мисс Дьюли позволила мне пришить первую блестку к платью.

– Зато ты всему научилась.

– Это правда. Понемногу научилась.

– И все это время ты работала только здесь?

– Все время. – Энн кивнула. – Даже в войну, когда нам не разрешали делать вышивки для продажи в Англии. Действовали правила строгой экономии. Впрочем, мы продолжали шить для заграничных покупателей, в основном для американок, да и от королевской семьи поступали кое-какие заказы. А еще мы много работали для лондонских театров. Спектакли продолжали ставить – полагаю, хотели поднять моральный дух. А ты… Тебе удалось сохранить работу во время войны?

Легкая улыбка покинула лицо Мириам. Потупившись, она не отрывала глаз от нетронутой чашки чая.

– Да. Во время оккупации ходили слухи, что немцы намерены закрыть дома моды и перевезти в Германию, но модельеры убедили их оставить все как есть.

– Помнится, я читала об этом. Как нацисты приходили на показы мод со своими женами и, ну, своими…

– Любовницами.

– Да. И как они носили одежду по последней моде, пока французский народ голодал.

– Это правда. Так и было. Причем большинство женщин на défilés были француженками. Представляешь? Богачи остались богатыми. Тем, кто принял правила игры, ничто не грозило.

– Ужасно! Шить одежду для врагов.

– Да, но я благодарна за это. Я имею в виду, за работу. Она сохранила мне жизнь.

– Конечно, – поспешно согласилась Энн. – На твоем месте я бы сделала так же. Нам повезло, Англию не оккупировали. Не пришлось жить под контролем нацистов, как вам.

– Зато вы пережили бомбежки. Пока я не приехала сюда и не увидела следы от снарядов, я не понимала, что это такое. Я понятия не имела, какие потери вы понесли.

– Да, пришлось тяжело. Но мне грех жаловаться, зная, что выпало на твою долю.

Энн хотела поддержать Мириам, проявить сочувствие. Однако ее слова, казалось, ударили по собеседнице как пощечина. Краска сошла с лица Мириам, а руки, вцепившиеся в чашку, задрожали.

Энн потянулась через стол и коснулась руки Мириам. Всего на миг. Она не хотела испугать Мириам или сделать еще хуже. Как себя вести, видя чье-то большое горе?

– Мне очень жаль, – проговорила Энн, – очень жаль. Я не хотела тебя расстроить.

Мириам покачала головой и попыталась выдавить из себя улыбку.

– Ничего…

– Я лишь хотела сказать, что нам не пришлось проходить через самое страшное. Помню, в первый год войны я была постоянно напугана и едва могла спать по ночам. Все обсуждали только одно: Франция пала, мы следующие. Мол, это лишь вопрос времени.

– Иногда я просыпаюсь, – начала Мириам так тихо, что Энн пришлось наклониться вперед. Другие девушки болтали во весь голос. – Я просыпаюсь, и бывает момент, когда все вокруг, – она взмахнула рукой, – будто не отчетливо…

– Смутно?

– Да, вот нужное слово. Смутно. Бывает, на минуту мои воспоминания кажутся плохим сном, и я словно бы очнулась от него. А потом я открываю глаза и просыпаюсь по-настоящему. И тогда понимаю, что это был не сон.