– А этот ваш профессор, ботаник… Как его? Фикус…
– Плантус, – поправила Незабудка.
– Ну да. Он-то, наверняка, знает, где она шляется. Или сам пригрел у себя эту пигалицу.
– Нет, нет. Это исключено. Еще неделю назад профессор уехал на Крайний Восток за семенами редких сортов левкои и самшита. Приедет не раньше выборов. А может, ему что-нибудь передать?
Но Фуксия не ответила. Расстроенная, она заплатила за покупку вдвое больше нужного и ушла не попрощавшись, бормоча себе под нос что-то бессвязное. Букет цветов волоком тащился в ее опущенных руках, поднимая дорожную пыль.
Теперь ей в ее же доме было пусто и неуютно, будто вывезли оттуда всю мебель и все вещи. Конечно, Фуксия и сама могла бы заботиться о себе и о своем комфорте, лишь отдавая нужные указания своим работницам. Но гневно кричать и срывать свое недовольство на безответном существе было уже невозможно. У Фуксии просто почва уходила из-под ног, голова шла кругом и не желала ничего соображать.
– Нет, надо что-то делать, что-то предпринимать, – настойчиво стучало под ее взъерошенным париком, и мысли расползались в разные стороны, как перепуганные клопы.
Наконец ей удалось ухватиться за одну из них и не упускать до тех пор, пока та не раскрыла ей свой секрет. Это была не самая блестящая, но единственно возможная в сложившейся ситуации идея госпожи Фуксии. Теперь сигнал о помощи она решила подать довольно слабовольному и нерешительному, но пронырливому и услужливому знакомому – министру Рококандру.
– И эта хамка, эта дармоедка пренебрегла моим радушием! – вопила она в трубку телефона. – Срочно! Быстро! Сейчас же! Верните мне ее, иначе…
Что бы случилось, если бы было иначе, она сама не знала. Фуксия в изнеможении рухнула в кресло, разбудив пружины, ответившие ей жалобным скрипом. Она была не в силах поправить даже съехавший набекрень парик с помятыми фуксиями. Так и сидела она, утомленная и омраченная, опустив голову, в большой гардеробной среди манекенов в вызывающе ярких и дорогих нарядах и дулась на весь мир, как мышь на сыр.
А в это время маленький серый мышонок, недавний возмутитель хозяйского спокойствия, совершенно наглым образом грыз подол розового шелкового платья и с нескрываемым любопытством наблюдал за почти равнодушным видом обезоруженной домовладелицы. Никаких признаков грозного настроения не отметилось на ее опечаленном лице. Только пухлая рука как-то вяло и машинально стянула с ноги туфлю и бросила в мыша. Тот ехидно пикнул и ловко отскочил прочь. А удар пришелся на большое настенное зеркало, которое не замедлило разбиться и отразить в своих осколках искаженное злобой Фуксино лицо.
Глава 4
Зато лицо Алага, отраженное в гладкой поверхности небольшой речушки, теряющейся среди скал, было исполнено доброты и самого благодушного настроения. Он сидел в зарослях ракитника и подкарауливал стаю косуль, приходивших сюда на водопой. Свободная от всяких мыслей голова наполнялась воспоминаниями, грустными и радостными одновременно.
До своего побега в лес он жил все время среди людей, был маленькой частицей большого общества, называемого кадетским корпусом, и при этом не ощущал себя самим собой, не имел ни собственной воли, ни собственных желаний. Вся его жизнь принадлежала предписанному военным законом режиму, невыполнение которого было сурово наказуемо.
Большая ослепительно белая доска с безукоризненно ровными четкими буквами висела посередине широкого плаца и неизменно твердо гласила, что день у воспитанников начинается точно в шесть утра с построения и зарядки. И каждое утро было до последней мелочи похоже на все другие. Одинаково стриженные, умытые, подтянутые, в чистой выглаженной форме, как на одно лицо, кадеты строем шли на завтрак, потом на учебу, на строевую… И ничего никогда не менялось. Только рос сам Алаг, и крепло в нем сознание собственного назначения.