Как говаривал классик, «одним словом, два слова»: Люси Зинчук опять оказалась под опекой Пеки Муфлона, за время ублюдочной горбачёвской перестройки так и не сумевшего избавиться от своих омерзительных прыщей. Но теперь она пришла в лишь слегка замаскированный бордель Пеки не в поисках острых ощущений, а для того, чтобы добывать хлеб насущный в поте лица своего, – в смысле, задницы своей и видавшей ещё какие виды мохнушки. Такого рода труд был Людмиле по плечу, и она пахала в салоне у Пеки до тех пор, пока Муфлон однажды не спросил её в упор: «Люська, мать твою в три дыры, ты знаешь, что постарела?»

Люси знала, но боялась себе в этом признаться. Она вдруг поймала себя на том, что за всеми хлопотами жизни упустила момент, когда должна была уйти сама, и вот постыдно довела дело до того, что ей грубо предлагают валить на все четыре стороны.

Итак, с теневым секс-бизнесом пришлось распрощаться. Оставшись не у дел, Люси по недолгом размышлении решила, что теперь настала пора выйти замуж. Несколько лет Люсичке никто не подворачивался: характер у неё был совсем не сахарный, а если сказать по правде, то вообще сволочной, просто-таки стервозный, и дураков быть осчастливленными немолодой шлюхой со стажем в радиусе сотни километров от Вольнореченска что-то не находилось.

Наконец ей удалось подцепить пожилого бобыля-коммивояжёра, который где-то что-то прикупал, чем-то как-то приторговывал, а кое-что кое-где и просто потихонечку подтибривал – всё понемножку. Понятие «муж» и «жена» к концу двадцатого века превратились в чистейшую условность, и Люси всеми силами старалась доказать своему плешивому избраннику, что она беззаветно предана демократическим традициям супружества, стихийно укоренившимся в свободной экономической зоне, статус которой получил при не любившем бороться с пьянством царе Борисе Ельцине прежде закрытый по причине обилия оборонных заводов и нескольких научных (экспериментальных) ядерных реакторов древний русский город Вольнореченск.

Однажды муженёк Людмилы допустил непоправимую оплошность, подтибрив того, что плохо лежало, несколько больше чем следовало. Дело запахло жареным, и в один прекрасный день муж Люси Зинчук, которого она всегда держала за тюфяка, недоумка и рохлю, прыгнул в свой старый «жигулёнок» и растворился в необъятных российских просторах как бразильский кофе в крутом кипятке – без остатка. Он был неплохим любовником, и в первые недели Люсичка искренне горевала об утрате непутёвого супруга, скучая по его длинному толстому шлангу, который так любила поласкать перед сном.

Жизнь вроде бы продолжалась, но уже как-то не так – по-другому. Люси ощущала себя пилотом автогонок, ведущим машину в раллийном стиле – то есть при постоянном заносе. Время теперь текло более стремительно и – парадокс – более тягомотно и скучно. Люси увядала – и физически, и морально. Молодость ушла безвозвратно; монстром из фильма ужасов надвигалась на Людмилу отвратительная, кошмарная старость.

До Людмилы постепенно начало доходить, что за зверь такой – одиночество; как-то неожиданно ей открылось, что она стала никому не интересна и не нужна. В страхе Люси оглядывалась на прожитую жизнь и находила в ней лишь несколько светлых пятнышек. По крайней мере, она смутно помнила одно из них. Она была тогда совсем маленькой. Они жили в другом городе, и отец прокатил её на воздушном шаре – очень редкий по тем временам «ентертейнмент». Люси слышала шум горелки, крики птиц и видела далеко внизу изумрудную лужайку, на которой, запрокинув голову вверх, стояла её мать, так и не решившаяся подняться вместе с ними. Что-то крича, мать махала им рукой…