– Дедушка, а как вот по лесу ты так ходил, чтобы не заблудиться? Это так страшно, один в лесу! И ночью?

– По лесу я очень точно ходил, по азимуту, милый мой. У нас ведь в деревне как – приборов нету. Это с детства. Ну, может быть, в сотню метров выходил: ошибка сто метров, по компасу. Звёзды если или, примерно, луна. А зимой, бывает, идёшь, провод тянешь. Холодный, голодный… мать честная! Солдатики, мочи нету! И ночь, и холод, то вот, например, в овраг провалишься, чтобы снегу поглубже… Распихаешь его, снег, начинаешь вкруг себя толкать, распихивать: нора получается, можно сказать. Берлога, вроде того. И провод подожжёшь: горит… обмотка горит провода, а снег, значит, плавится помаленьку, вот так вот. Нагревается, а коптит сильно – обмотка коптит, значит. На стенах корочка так вот ледяная получается, потому как огонь – от нагрева. Горит обмотка, дым, и стены, вроде того. И поспишь там с час, может быть, около часу, в норе этой надышишь, и вроде даже будто тепло. А выйдешь, и дальше пошёл с катушкой, линию тянешь.

– Голодные, холодные… мать честная. Солдатики. Обмундирование на полгода выдали. Комплект: на лето или, стало быть, на зиму – тёплое. Вши: вшивые были, можно сказать, прости господи. А и то, банно-прачечный комбинат был, приезжал. Раз в месяц, примерно вот так вот приезжал. Баня, а одежду всю сдали: санобработка. Стирали одежду, от вшей, знаешь, обработали. Выдали одежду: мокрая, керосином так пахнет. Летом, так оно ничего, хорошо даже, а зимой – холодно, мокрая, можно сказать, одежда, и сохнет день или даже более того, вот так вот. Мокрый, холодный, ой-ой-ой! Зимой не любили мы того.

Чёрная туча постепенно приближалась, заполняя весь горизонт. Воздух стал неподвижен, насекомые и птицы замолкли. Вся компания медленно спустилась по склону к ручью, гордо именовавшемуся рекой Очаковкой. Два года назад Планктоша, ещё дошкольник, наловил здесь в воде полную литровую банку пиявок, которую принёс домой. Мама поставила банку на балкон, а утром она оказалась пустой – мама объяснила, что все пиявки выбрались, спрыгнули с 11 этажа и уползли домой, обратно в ручей к своим друзьям и детишкам.

Дед продолжал:

– То в Восточной Пруссии уже были. Тянул я провод через кладбище – на кладбище, значит, попал. И артобстрел! Снаряды летят, мать честная: всё рвётся, земля гудит! Не дай бог! Снаряд, знаешь, он два раза не попадает в одно место. В воронку я прыгнул, так вот, спрятаться, а гроб развороченный и мертвец, понимаешь. В могилу снаряд попал и разворотило, а я спрятался. Мертвец, знаешь, он не страшный, покойник. Живые страшные, а мёртвые – не страшные. Прижался к земле, в могиле той, лежу с покойником тем, значит, в обнимку, как говорится, пока обстрел не кончится.

– Дедушка! – не смог удержаться Планктон. – Ну как же не страшные! Мертвецы, они очень страшные! А ты видел фильм про зомби?

Деда было не остановить:

– Окружили мы немцев – в окружение они попали. В начале войны, так, знаешь, они нас, а тут мы их, как говорится: окружили немцев. Дивизион наш перебрасывают через поле, на позицию. Поле, вот так вот, трава высокая, и светомаскировка, потому как к вечеру уже, темнеет. Можно сказать, чехлы на фары такие, чтоб немцам свет не видно, щёлочка только – дорогу чуть посветить. Вдруг в траве вроде пробежал кто, не то человек, мы ж того не знаем точно. Может, и немцы. Повыпрыгивали из машины, ну и стрелять, и стрельнули. А темнеет уже и не ясно, где что. Водитель наш тоже с оружием на ту сторону вышел, ну и стрельнули: может решили, что немец, а может с перепугу. В челюсть ему попали: хрипит, кровь, мать честная! Сами же и попали, потому думали – немцы. Умер он потом, вот так вот, жалко его.