– Далеко он забрался, чтоб поплавать. Кораблики из газеты по ручью пускать будет? И по лужам у ручья, трам-там-там?

Энки поусмехался.

– Не. У него планчик.

– И он знает, к кому с планчиками обращаться.

Энки взъерепенился.

– Циничный вы народ, революционеры профессиональные. – Дёрнув плечом, сказал он. – Не знал, что одноглазые могут себе позволить роскошь подмигивать.

– Иди…

– Некуда, братец.

– Я тебе не братец. И ты соврал, конечно. Это ты приволок флотского.

– С чего ты…

– Это правда, что ты ведёшь приватные переговоры с маршалом относительно флота?

Энки не стал одёргивать одноглазого пройдоху. Показал пальцами.

– Совсем махонького.

Полисадничек сбоку от временной постройки, кое-как накрытой сборным куполом для полевых работ, понравился ему. В тёплом воздухе над жёлтыми и белыми цветами возникали и исчезали мотыльки, душа Энлиля не нашла ничего зловещего в этом мирном зрелище.

Во время короткой поездки было сказано всего несколько ничего не значащих слов. Если честно, а он всегда хотел быть честным с собой, Энлиль замирал от тщательно спрятанного ужаса перед тем, что он может увидеть.

Возле крыльца беленькой времянки с изящной мансардой для домового Энлиль обернулся на виденное ещё во время поездки возникающее между холмами и исчезающее, пока внедорожник прыгал по неладно загрунтованной тропе, здание.

Подобное по форме коробке с тортом внутри, скрываемое натуральной эридианской рощей местных краснолистных деревьев, вроде тучек на палочках, оно и притягивало и отталкивало мысль командора.

Широкая аллея, светлая и безмолвная вела к Детской, как домину окрестил приятель-инженер. Что скрывалось за этим словечком, командор не желал даже предполагать.

– Зачем поехал? Ведь тебе это чуждо…

Она заботливо нагнулась к нему, вглядываясь такими же, как у него голубыми глазами в опущенное к рулю кроткое лицо брата. Ресницы его тоже были опущены. Нин померещилась почти жертвенная готовность, которая её одновременно и раздосадовала и, что греха таить, обрадовала.

Свет гладил подбородок командора, ласково забрался за воротник мундира на шее, и торчком вставший клок гладких волос, чуть длиннее, чем позволяет военная мода, растрогал Нин.

Про себя она решила, что будет терпелива с братом. В конце концов, он сделал над собой усилие, чтобы всё же посмотреть на её работу. Это так по-родственному.

Она знала, что его убеждения, его уверенность в незыблемости некоторых нравственных постулатов, даже его тщательно скрываемая, как и подобает искренне верующему, религиозность, или точнее, набожность, – оскорблены тем, что ему известно о её намерениях или о том, что он считает её намерениями.

В машине было тихо.

– Хочу убедиться, что не нарушен закон. – Холодно сказал он, едва повернув к ней лицо. – Видишь ли, я отвечаю за нашу безопасность.

Энлиль всегда отталкивал от себя мысль о том, чем занимается Нин в своём волшебном замке. Эта мысль была для него чем-то осязаемым, имеющим отвратительную форму. Соображения общего порядка, вроде облыжного – научные эксперименты нашей забавной младшей сестрички, – для него с его глубинной порядочностью, не могли, разумеется, служить оправданием.

Она была очень близка ему – и в буквальном смысле, вот как сейчас, когда она старается сесть поближе и пытается заглянуть в глаза. Такой интимности он мог ждать только от неё. Все знали, что Энлиль не любит малейшей фамильярности, в чём бы она ни выражалась – в прикосновениях, в попытке подойти слишком близко, в словах.

Но они так похожи. Когда ему едва минуло четыре года, мама позволила ему подержать Нин на руках. Этого никто не позволил Энки. Как сказала Эри – сынок, я тебе доверяю, просто Абу-Решит сказал, что тебе нельзя брать сестру на ручки.