– Я хочу спать.

– А как же бал? А приложиться к ручке твоей второй мамы?

– Вот только из-за Эри и потащусь. Честно, совсем это не вовремя…

Глаза у Энки загорелись.

– Время детское.

– Время новое. – С досадой возразила она. И отступила, закидывая капюшон по самые брови, отгородилась от него опущенным взглядом.

Заметив, что пёрышки бровей сдвинуты, Энки с сочувствием сказал:

– Не привыкнешь…

Она сразу рассердилась.

– Прошу вас не беспокоить себя, уважаемый специалист по Эриду.

Он покачал головой.

– Даже у меня качан до сих пор иногда так ведёт, будто мы до сих пор кувыркаемся в «косметичках» возле той гигантской радужной штуки, которая так понравилась моему дорогому брату Энлилю.

– А ты особенный, что ли?

Тут он нахмурился, а она прикусила язык.

Он отвернулся, туман принялся рисовать вокруг его склонённого профиля – хороший лоб под рыжим ежом нестриженных немытых волос, опущенные тяжёлые веки и губы, стиснутые от желания не проговорить то, с чем он ложится и встаёт с того дня, когда дед принял Окончательное Решение.

– Да, мутит немножко. – Примирительно заговорила она, вскользь следя за его глазами и губами. – Новый дом крутится вокруг Звезды, будто на спор.

Он молчал, оттаивая, благодарный, что она держит его сторону.

– Мы постареем здесь, а, братишка?

Он с озорной улыбкой взглянул – и не было никакой грусти.

– Возможно. – Подтвердил он. – Я уже чувствую, как ускорилось кровообращение и, прошу извинить, бриться приходится чаще.

Он провёл кончиком пальца по своему подбородку, и Нин, проследив за его рукой, только хмыкнула.

– Что, не заметно, как я стараюсь быть опрятным?

– Не-а.

Скользнул над лодкой туман, будто дерево вытянуло диковинную ветвь – где-то на самом краю дола, там, где плещет первая волна океана, родилось движение сопричастных друг другу стихий. Фата поблёкла в текучих облаках, и шпили Загроса вдруг грозно выросли на востоке. Леля засияла как балованное дитя.

Белые тонкие пряди из-под капюшона склонились – Нин потупилась, потом подняла лицо навстречу двулунному свету. Энки почувствовал, как сердце его объял огонь и – вот морока! Так же как его сестра Нин, хотя и не знал об этом, увидел необъяснимое – две каких-то фигуры и будто страшно далеко внизу… и отчего-то вид этих фигур вызвал в нём безумную тревогу и чувство, что вот-вот, и он опоздает, произойдёт что-то непоправимое.

И так же, как белая милая Нин, сбросил с себя тревогу – как грубую верхнюю защитку, которая и не нужна уже ему: Эриду обменяла все атомы его кожи на свои. И ушла морока… дивья навь. Энки преспокойно огляделся с победительной улыбкой, прекрасно, впрочем, понимая, что, может, в этом умении отряхиваться от ненужного заключено не только достоинство семьи Ану. Может, это просто эгоизм, господа.

Тем не менее, и туман, и сродство впечатлений, и, главное, то, что они не ощущали… пожалуй, осознавали несколько умозрительно: их молодые лета… слегка попорченные государственной демагогией и склонностью к чёрному семейному юмору – да, вот это вот всё, соединившись, в эту нужную кому-то минуту, способствовало небольшому чародейству.

На берегу ничтожнейшей из рек Эриду, как на домашней сцене – в полёте они полюбили это невинное старинное развлечение – двое детей далекого и покинутого мира ощутили полное соучастие со всем происходящим.

Тут сделалось разом два события – вышла над шпилем далёких гор Мена, средняя сестра, и туман сбоку на уступе бережка расступился.

На низеньких природных подмостках, у согнутого бурей узловатого дерева сидело большое светящееся существо.

Нин не успела никаким доступным чистокровной аннунакской деве способом выразить то, что могло быть названо крайней степенью изумления или попросту страхом.