– Чем же вы заслужили такое расположение у этого доктора Вернера?

Вилли Кауфманн ответил:

– Так мы же с Вернером друзья с детства. Когда-то жили по соседству, в одной школе учились…

За окном расцветало утро. Хоть было еще рано, но уже по-летнему светло. Вот вдоль спортплощадки метнулась и пролетела бойкая стая воробьев и забилась, зарылась в густую листву невысокого дерева. А под окном было слышно воркование голубей. Широко и отдаленно-гулко на все голоса горланили петухи. Городок только-только пробуждался. Люди досматривали свои последние сны перед приблизившимся вплотную трудовым днем.

Вдруг Вилли напрягся. И замолчал. Видимо, к чему-то прислушивался. И, что-то, видимо, решив для себя, торопливо произнес:

– Ну вот, похоже, и все.

– Как все? – удивился Алексей. – Можно сказать – на самом интересном месте… И все.

– Я отнял у вас у вас слишком много времени, Алекс. Извините меня.

– Ну так давай я тебе помогу слезть с подоконника, хотя с моими ногами…

– А вот этого делать не нужно.

– Как не нужно? Ты что, так вот намерен здесь сидеть и дальше?

– Во всяком случае теперь мне ваша помощь не нужна, – заявил Вилли твердым голосом. – Прощай, Алекс.

– Как прощай? Погоди! Стой! Куда?…

Но Вилли, резко опрокинув свое тело назад, уже вывалился из окна наружу.

Но вот в дверях, ведущих из больничного коридора на лестничную площадку, раздались шаги нескольких человек. По пролету к ним поднималось три человека. В одном из них Алексей без труда узнал часового, который помогал транспортировать сюда немца. А еще двое… А еще двое, как правильно рассудил тогда Алексей, это была смена караула, то есть новый часовой и разводящий в звании лейтенанта. Они не спеша поднимались к окну.

Алексей стоял в растерянности, до конца еще не осознав случившегося. Подошедшую смену караула он встретил, одиноко стоя у раскрытого окна. Часовой смотрел округлившимися глазами на Алексея, пытаясь понять, уяснить для себя – а куда девался немец? Ведь он за него нес ответственность. И вот… немца нет.

А Вилли, вспугнув стаю сизых голубей, лежал распростертым под окном. Жизнь оставила тело Вилли Кауфманна.

Алексей винил прежде всего самого себя за гибель немца. «Если бы я не пошел у него на поводу, разве могло бы такое случиться? – корил себя он. – Ишь, окно… Свежий воздух… Все ему занадобилось. А я и побежал навстречу с распростертыми объятиями. Вот теперь и расхлебывай эту кашу. Сам виноват».

Так он рассуждал здесь, в тесной, напитанной влагой и затхлым воздухом камере, сидя в ней вместе с тем самым часовым, дежурившим в роковое утро.

За ним явились сразу же, как только он дошел тогда, после гибели Вилли Кауфманна, до своей постели. Молодой лейтенант в сопровождении автоматчика подошел к нему и коротко сказал:

– Вам необходимо проехать с нами.

И вот они с часовым уже более двух часов сидят здесь в неведении – а что же будет дальше? Разговора между ними не случилось. Лишь обменялись короткими фразами, и все.

– Это мы тут из-за немца, конечно… – высказался первым Алексей, когда за ними лязгнула задвижка.

– Да. Заработал себе на орехи, – огорченно произнес часовой. Как оказалось, звали его – Карташов. Николай Карташов.

В затхлом помещении, в молчании они прождали своей участи долгих, томительных два с половиной часа. За это время глаза Алексея привыкли к полумраку. Вот рядом, справа от него, на стене выцарапана надпись: «Будьте прокляты! Глушков». И буквально тут же ниже: «Это вы, твари, враги народа. Родину насилуете». Видно было, что у этой надписи и почерк совершенно другой, и подписи не было. На противоположной стене также что-то было нацарапано, но разглядеть Алексею не удалось. Дверь открылась, и сутулый, мрачный сержант произнес: