Крупными толчками несется гордый «Мцыри», журчит вода у бортов, разливается песня. Она самая любимая, в ней оживают просторы родных и чужих морей, в ней печальная судьба далекого кочегара, в ней волнующая душу тайна. И ничего, что Куяльник так тесна, а корабль всего лишь маленькая плоскодонная лодка, об этом на минуту можно забыть.

Мелькают камыши, за ними, чуть медленнее, бегут прибрежные кусты лозняка, позади еще медленнее плывет зубчатая стена лесопосадки. Все это бежит, вращается, будто на огромном диске. И вдруг, за поворотом, берега как-то сразу суживаются и сдавливают песню. И ей, рожденной морем, становится тесно в речной колыбели, она перехлестывает через камыши. Тогда эхо полей подхватывает песню и, размножая ее, несет дальше от берегов. И в ответ поют и долина Куяльника, и лесополоса за рекой, и колосистый степной океан…

Тихий свист оборвал вереницу воспоминаний. Ваня настороженно вслушался. Сначала послышались два продолжительных свистка и третий короткий, точь-в-точь как проверка времени по радио. Это были позывные, которыми с детства перекликались друзья-школьники.

Ваня привстал на колени и так же тихо отозвался. Вслед за этим в густой вечерней синеве перед ним выросла высокая, с крутыми, будто приподнятыми от холода плечами, фигура.

– Митя! – вскочил Ваня и бросился к товарищу.

– Я, – отозвался тот глуховатым, ломающимся баском.

Молча, крепко обнялись товарищи. Тишина. Только два сердца стучат рядом. И обоим юношам хотелось продлить эту минуту душевного единения.

Ваня пристально всмотрелся в лицо товарища.

– Похудел ты за эти дни или мне в темноте так показалось?

– Жутко, Вань. Что творилось в дороге, да и после этого… Я ведь два дня в погребе сидел, как мышь. – Дмитрий помолчал и затем тихо промолвил: – Тьма, Вань, и не видно в ней просвета. Что делать теперь?

– Что делать? – переспросил Никитин. – А вот давай подумаем. Головы у нас не только для шапок. Что же мы стоим, присядем.

– Да я уже насиделся и належался в этом погребе до тошноты. И сейчас кажется, что сыростью да прелой картошкой отдает.

– Я хоть и наверху обретался, но режим у нас с тобой был одинаковый – сиди да лежи. Все-таки давай приляжем, чтобы не маячить.

Они легли в густую траву у самого берега. Некоторое время лежали молча, с наслаждением вдыхая сладковатый, с легкой примесью прели запах травы. Кругом было тихо. Только где-то очень далеко гудели моторы тяжелых автомашин. Их гул постепенно стихал и, наконец, растаял совсем. По темному высокому небу, рассыпая золотые искры, чиркнула падающая звезда, в тишине показалось, что она издала шипящий звук. Дмитрий нарушил молчание.

– В своем доме от чужих людей прячемся. Прямо не верится, что все это не в страшном сне, а наяву.

– Да, не привыкли мы прятаться. Нас учили жить открыто. Некого нам было опасаться.

– А что будет теперь, Ваня? Ну возьми, к примеру, нас с тобой. Вот ты хотел окончить нашу школу, потом поступить в одесское мореходное, стать капитаном дальнего плавания. Помнишь?

– Помню, как же.

Помолчали.

– Я мечтал стать инженером-конструктором. Самолеты строить собирался. И до чего это дело тянуло меня. Ты знаешь, Вань, я ведь часто по ночам не спал. Иногда лежу, закрыв глаза, и вижу, как машина взвивается в воздух. День солнечный, теплый, небо чистое-чистое, и в нем серебристая птица моя. Выше и выше уходит она, а я все больше задираю голову. А сердце стучит, того гляди выскочит… Да не только мы с тобой, а и другие хлопцы тоже. У каждого была своя мечта.