– Если любовь к жизни, тогда понятно, – поспешно ретировался Беркут. – А ко мне явились с просьбой переправить вас назад, в деревню, из которой пришли?

– Верно, мне хотелось бы как можно скорее уйти отсюда. Но только не в ту деревню, где учительствовала. Там меня слишком хорошо знают и тотчас же могут выдать, сообщив, что спасала офицера. Да и вообще не хотелось бы…

– Мотивы понятны. Однако учтите: появление такой симпатичной женщины – это не комплимент, а факт – в любой из занятых немцами деревень вызовет усиленный интерес. Под каким именно предлогом вас арестуют – то ли как партизанку, то ли по подозрению в том, что вас переправили из-за линии фронта, особого значения уже не имеет. Ни для вас, ни, тем более, для германцев.

– Что же вы советуете?

– Ждать. Набраться терпения, мужества, силы воли, – и ждать освобождения. Здесь, в каменоломнях.

– И как долго? Нет, вы хотя бы приблизительно укажите срок, как долго ждать.

«Нервы сдают, – устало взглянул на нее Беркут. – Оно и понятно. Когда очень хочется выжить, каждая минута жизни превращается в мучительную минуту ожидания смерти – парадокс человеческой психики».

Ему и самому очень хотелось дожить до того часа, когда наконец-то окажется на земле, не занятой врагом, в тылу своих, а не вражеских войск. Он мечтал об этом с лета сорок первого, он выстрадал это право по концлагерям, он добыл его в боях. Да только кому об этом скажешь?

– Думаю, не больше недели.

– В самом деле не больше?

– В принципе военная инициатива на нашей стороне. В общей массе немцы откатываются на запад, поэтому прорыв на нашем участке – всего лишь временный успех, на каком-то незначительном отрезке фронта.

– Вы говорите сейчас голосом диктора из радиоточки, – упрекнула его Клавдия. – И думаю, что делаете это преднамеренно.

– Угадали. Но в любом случае учтите, что впереди зима, надвигаются морозы. Самое время наших контрнаступлений. В мороз вояки из немцев никакие. Я говорю достаточно убедительно? – улыбнулся Беркут, почувствовав, что речь его действительно стала напоминать то ли речь диктора, то ли выступление перед солдатами, которым через десять минут подниматься в атаку.

Где-то неподалеку, со стороны степи, и в самом деле вспыхнула перестрелка.

«Это в районе дороги, – встревоженно прикинул капитан, прислушиваясь к пальбе. – Участок там, конечно, завален камнями, и все же… самое прорывоопасное направление».

– Но ведь немцы, что наступают на нас, могут истребить наши заставы раньше, чем на берег этот ступит хотя бы один красноармеец.

– Не исключено, – спокойно признал Беркут. – Однако у нас редкостное преимущество – подземелья. Где мы спокойно можем держаться еще как минимум неделю. Убедил? Успокоил?

– Считайте, что да, – неуверенно подтвердила Клавдия после некоторого колебания.

– Ну и божественно.

Несколько минут они сидели молча. Клавдия делала вид, что внимательно вчитывается в строчки написанной по-немецки книги, Беркут же сидел в кровати и откровенно дремал. Смертельная усталость его не нуждалась уже ни в демонстративном подтверждении, ни в маскировке – она была очевидна каждому.

– Ладно, извините… Пойду я, капитан, – вздохнула Клавдия, откладывая книжку.

– Зачем торопиться? – ответил Беркут, не открывая глаз. – Посидите еще, здесь достаточно тепло.

– Там у меня тоже… относительно тепло.

– Кто бы мог подумать!

– В подземелье – свой климат. А комнатка, которую мне подыскали, вообще удивительно сухая. Кроме того, бойцы устлали ее шинелями, солдатскими одеялами и высушенным мхом плавней.

«Лейтенант Кремнев старается», – отметил про себя Беркут, не ощущая при этом ни ревности, ни досады. Он знал, что лейтенант-разведчик откровенно флиртует с учительницей, по поводу чего ему, Андрею, уже намекали и сержант Мальчевский, и Калина, всякий раз удивляясь при этом, что капитан воспринимает их явные подковырки с философским спокойствием.