Возвращаясь, я иногда заглядывался на звезды и пытался вспомнить что-то важное, но никак не получалось. Да, в общем-то, и не хотел, потому что знание будущего пугало меня и не примиряло с прошлым и настоящим. Все события моей жизни выстроились в линейку, как солдаты на плацу, и были простыми, напоминая надпись на могильной плите: «родился – умер».

Независмость – очень условное понятие, когда ты не знаешь, кому и что должен ты и кто и что должен тебе. В этом смысле я был очень независим, потому что не думал ни о ком, и никто не думал обо мне, исключая женщину, с которой я жил. Она была такой тихой и незаметной, как старая пожелтевшая от времени фотография в ящике стола, и я о ней не вспоминал, пока не видел ее прямо перед собой.

По ночам меня беспокоили видения, невнятные и зыбкие, как утренний туман, и я не помнил ничего из них, просыпаясь. Они оставляли слабый голографический след в сознании, бередящий душу, назойливые как зубная боль, вызывая томление духа и странную слабость в теле.

– Не знаю, что и делать с вами! – как-то летом сказал мне доктор, присев на край кровати. – Вы вроде бы и здоровы, а продолжаете мечтать о прошлом, имя которому будущее, оно вводит вас в смятение, и не дает осознать, что мир гораздо проще, чем вы его представляете.

– Этого мира вообще нет! – упрямился я. – Во всяком случае, для меня. Есть отражение другого мира в вашей голове, который вы и принимаете за реальность.

– Не вижу большой разницы, – продолжал настаивать доктор и, сев в позу лотоса, позвал медсестру. – Дайте ему два кубика галлопиридола сейчас и аминазин утром. Я думаю, ему это поможет совместить наши миры.

И они совместились, и я оказался там, где был всегда по пятницам: в пивной недалеко от дома.

В этот раз я засиделся дольше обычного и, выйдя на улицу, пошел неспеша, думая о том, что неплохо было бы, слетав на Луну или какую-нибудь другую планету что-то попытыться изменить в моей жизни к лучшему, и эти похожие на охлажденку мысли кружились над моей головой, падали в ладони, струились как песок сквозь пальцы.

Шел я долго и вдруг увидел, что большим шумным китом к автобусной остановке подплыл автобус.

Из его чрева горошинками посыпались люди, и среди них была Ты, превратившая серый, как осенний, нудный дождик, вечер в солнечный полдень, и все закрутилось и завертелось, как чертово колесо.

С рядом стоящей колокольни сорвалась стая ворон и, пролетев между нами, зависла в воздухе, галдя и отталкивая меня от Тебя, испугав нас до невозможности.

Вскрикнув, Ты исчезла, и я увидел грязную стену, исписанную надписями на непонятном языке, и тонкий золотой след маленьких ступней, становящийся все более призрачным с каждой секундой.

Я встречал Ее много раз в разных частях громадного города, но каждая встреча заканчивалась, так и не начавшись, на той же остановке в компании ворон и одиночества.

Как-то раз тусклым осенним днем, когда жизнь кажется особенно безнадежной, я шагал по тропинке в парке мимо маленького пруда, затянутого ряской, и вдруг оказался в красивом белом городе, лежащем в низине. Я мгновенно узнал залитый солнцем Иерусалим. Я был не один, мы все вернулись в Город после долгого отсутствия, и радовались как дети, не зная, что станет с нами и не беспокоились об этом, потому что знали, что раз за разом мы будем возвращаться сюда хоть ненадолго, хоть на самую малость. И это делало нас счастливыми.

По дороге из Иерусалима я поднялся в гору и сразу оказался все в том же парке на берегу пруда под мелкими каплями осеннего дождя, один, в печали и в ожидании перемен.