Комиссар. Если бы у нас было окно, мы бы прыгнули сейчас на него и отгрызли бы ему голову. Да просто пристрелили бы…

Командир. Но идти по лестнице с седьмого этажа… Извини, подруга.

Дронова садится на диване по-турецки, кутаясь в плед.

Дронова. Странно. Выпила таблетки, от которых умирают. И ничего. Только голова разболелась.

Командир. А какие?

Дронова. Зелененькие. И розовые тоже.

Комиссар крутит пальцем у виска.

Командир. Ничего, подействуют.

Пауза. Дронова подбирает яблоко с полу.

Дронова. Яблоня была больная. (Ложится, отвернувшись к стене.)

Входит папа Командира. Он с авоськой.

Командир. Родитель проголодался.

Папа ставит на стол авоську, вынимает хлеб, колбасу, сметану, яйца.

Комиссар. Хотите вот портвейна, Владимир Николаич?

Папа. Я зашился, ребята.

Командир. Иди ты!

Папа начинает расстегивать ремень, молнию, стягивает джинсы.

Папа. Теперь это запросто. В медпункте, в метро.

Папа демонстрирует свою зашитость Комиссару. Тот восхищается.

Вот и все. Завязано. (Неловко смеется.)

Дронова (опять садится на диване). Больше всего жалко троллейбусов. Они такие большие, неуклюжие, медленные. Им тесно и плохо в городе. Тяжело. А все набьются вовнутрь и пихаются. Двери ногами открывают. Гадости гвоздями на стенах царапают. А если опять революция? Из троллейбусов баррикады делают, жгут их, бедных. А они милые. Дальние родственники слонов и бегемотов. Им нельзя жить в городе. Они должны мирно пастись на лугу у реки.

Папа зачарованно смотрит на Дронову.

Командир. Познакомься, папа. Это Дронова. Она дура.

Комиссар. Вечно влюбляется.

Командир. И непременно в коммунистов. А потом топится, травится, вены режет.

Комиссар. Когда мы учились в институте, она влюбилась в секретаря парткома.

Командир. Садилась на партсобраниях в первый ряд и таращилась на него, пока его удар не хватил.

Комиссар. Так и не дожил до отчетно-перевыборного…

Командир. А вообще, папа, ты на нее внимания не обращай. Она яд приняла и минут через двадцать должна окочуриться.

Дронова встает и уходит.

Комиссар и Командир. Ладно тебе, ну что ты, ей-богу, мы же любя…

Папа. У тебя горькие шутки. Вчера мне показалось, что тебе тяжело, и я понял: я должен стать опорой для тебя. Бросай свою коммерцию! Поедем куда-нибудь в глушь. Станем бакенщиками. Будем зажигать огни на ночной реке. Ведь есть же на свете другая жизнь, можно ведь жить по-другому. Не пить, рано вставать, лечить одичавший заброшенный сад, белить стволы… Я виноват перед тобой, Алеша. Но теперь все изменится. Ведь мне уже пятьдесят, и у меня никого нет, кроме тебя. А знаешь, когда ты родился, был такой противный июньский день, дождь и солнце, я шел по Москве, заходил ко всем и говорил: «У меня сын!»

Комиссар. Тише! Тссс! Слушайте! Ну, слышите?

Явственно слышится стук, как будто что-то прибивают или наоборот – отдирают.

Ну вот! Ведь стучат же!

Папа. Стучат.

Командир. Ну и что?

Входит Точильщик.

Точильщик (отдуваясь и пыхтя). Вот, пока поднимался по лестнице, вспомнил, что забыл патефон. Но я по другому вопросу. К вам тут девушка ходит. Такая с волосами и в пальто. Так вот, она сегодня шла по переулку и шаталась, как пьяная. В лужу упала. Пришлось мне остановить станок и проводить ее к вам. Вы уж за ней приглядите. Девушке все это совсем не к лицу.

Командир. Не к лицу, ох не к лицу…

Точильщик поворачивается, чтобы уйти, но возвращается.

Точильщик. А я вспомнил. Она была во втором классе. Октябренок со звездочкой. Школьные завтраки. Я был завучем, меня все боялись. Захожу в столовую, учительница говорит: вот, Дронова не ест. Тогда я взял ложку и всю эту кашу ей в карманы черного фартука насовал. Ну, и за шиворот тоже.