Только тогда я смогу показать связаны ли и в какой степени упразднение иезуитов, сокращение монахов и упадок репутации монашества в нескольких католических государствах, ограничение репутации, власти и доходов римских епископов почти во всем католическом мире, терпимость, свобода печати и гласность в австрийской монархии, отмена то и дело смертной казни, отмена крепостного права, снижение платы за наем, североамериканская, французская, голландская революции и т.д. как следствия одной и той же причины или нет. Как следствия одной и той же причины или нет.

Я могу сказать более определенное о нынешнем перевороте воображаемых форм в нашем немецком отечестве; не только потому, что все это может быть более легко рассмотрено из-за более ограниченной сцены, но и потому, что оно выражает себя здесь особенно из области науки, где причина его происхождения из силы мысли, под которой он в самом строгом смысле является явлением разума, может быть менее двусмысленной. Из всех других европейских государств Германия более всего расположена к духовным революциям, менее всего – к политическим. Благодаря своей удачной конституции мы, как никакая другая великая нация, защищены от самой пагубной из всех болезней политического тела, которая заключается в слишком большом богатстве малого и слишком большой бедности большого числа граждан. Ни избыток богатства не возбуждает императивность великих, ни избыток несчастья не побуждает народ к восстанию; а мыслительная сила нации, взятая в целом, остается парализованной обоими этими противоположными пороками. Никакой капитал не ускоряет и не ослабляет, как теплица, плоды нашего духа, которые, предоставленные самим себе в воздухе свободы, расцветают медленнее, но энергичнее.

Мы, конечно, никогда не доживем до золотого века нашей литературы, как Италия при Льве X, Франция при Людовике XIV, Англия при королеве Анне, но вряд ли мы его переживем. Наш прогресс тем значительнее, чем меньше он нас стесняет. Не только наши соседи, которые привыкли к тому, что мы не понимаем их, но и мы сами едва замечаем, что над науками, взятыми в целом, никогда не работали в таком объеме, с таким рвением и с таким счастливым успехом, как теперь среди нас. Это, конечно, тем более очевидно, что все без исключения области науки культивируются примерно с одинаковой интенсивностью, что связь каждой науки с другими становится все более заметной, и, следовательно, возрастает суровость требований, предъявляемых к практикующим специалистам каждой из них. Не успеет один человек достичь чего-то очень значительного, как другой уже выходит вперед, чтобы привлечь внимание к еще более значительному, чего еще предстоит достичь. Ни в одном предмете у нас нет правящей системы, на которой всеобщее признание поставило бы печать реального или воображаемого совершенства.

Везде утверждаются и защищаются старые идеи, выдвигаются новые, против которых ведется борьба. Здесь вскрываются существенные недостатки популярного до сих пор учения, которое тщетно хотят заменить совершенно новым, потому что кто-то другой уже осветил непризнанные преимущества старого, упущенные в новом. С новыми исправлениями и открытиями множатся новые противоположные теории, каждая из которых тщетно оспаривается как совершенно несостоятельная, и тщетно отстаивается как универсально верная. Ни одна из них не может утверждать, что она решила всю проблему науки, так же как и не может быть осуждена своими оппонентами за то, что не предоставила никаких полезных данных для ее решения. При всей этой нерешительности современного состояния наших наук, влияние их на другие человеческие дела, и особенно на принципы правителей, пожалуй, никогда не было столь заметным.