Будет ли старое окончательно вытеснено новым, или последнее – первым; выиграет ли человечество в том или другом случае и что оно выиграет? Беспристрастный самостоятельный мыслитель обычно тем более не осмеливается принять решение, что не находит ни старые формы настолько бесполезными, ни новые настолько удовлетворительными, как их провозглашают фанатики с обеих сторон, которые, в зависимости от своей безусловной привязанности к старому или новому и от своих восторженных надежд или предчувствий, пророчат человечеству хорошую или плохую судьбу, исходя из духа низшей эпохи.

Тем не менее человек, мыслящий самостоятельно, меньше всего может удержаться от вопроса: Откуда возникла эта странная конвульсия и что из нее должно получиться? Удовлетворительный ответ на этот вопрос предполагает исследование, которое поднимается над ограниченной сферой видения отдельных субъектов, прослеживает силу мысли через самые благородные области ее деятельности, выделяет самые странные инциденты из каждой из них и помещает их все под точку зрения, которая в равной степени удалена от точки зрения восхваляющих и порицающих нашего века.

Педант судит о прогрессе человеческого разума в соответствии со своей точкой зрения на соответствующее состояние отдельного предмета, над которым он работает и который по этой самой причине является в его глазах самым важным из всех. Он желает человечеству счастья или жалеет его, в зависимости от того, считает ли он, что то, что он считает теологией, юриспруденцией, государственным управлением, наукой о войне, философией и т.д., развивается или находится в упадке. Откуда ему знать, что даже истинное состояние его предмета может быть правильно оценено только по его отношению к состоянию человеческого разума и его потребностям, так же как и вся ценность самого предмета может быть правильно оценена только по его отношению к действительной судьбе человека (которая, однако, не должна ни якобы предполагаться, ни мрачно подозреваться, а скорее признаваться)? Потрясение, о котором мы здесь говорим, проявляется не только в состоянии наук, но и во всем, на что влияет сила мысли, и везде прямо пропорционально величине этого влияния. Она простирается так же далеко, как и европейская культура, с той лишь разницей, что здесь она проявляется в едва уловимых колебаниях, а там – в бурных потрясениях. Во всем своем объеме она однажды составит главную картину в истории человеческого духа, с которой наши внуки будут останавливаться с восхищением.

Но эта огромная сцена частично ослепительных, частично незавершенных событий лежит слишком близко к взору современника, чтобы он мог уловить отдельные части в их реальном соотношении с большим целым. Реальная доля, которую сила мысли имеет в причинах события, и которая одна должна определять более или менее важное место, которое событие должно занять в этой картине, может быть отделена от постороннего влияния внешних обстоятельств только тогда, когда само событие полностью созрело и через свои последствия приобрело свой определенный характер для мировой истории.

Тогда многие тихие, едва заметные перемены, несущие на себе печать самодеятельности нашего духа, будут следствием лучших прозрений, а лучшие прозрения распространятся и распространят свое звание гораздо выше блестящих и чудесных революций, в которых одна случайность сметает обветшалые государственные конституции, а другая, согласно своему собственному смыслу, вновь собирает руины.

Тогда впервые можно будет с уверенностью сказать, было ли и в какой степени более глубокое знание прав и обязанностей человека вскоре причиной и вскоре следствием тех событий, которые уже привыкли называть, отчасти в хорошем, отчасти в плохом смысле, явлениями Просвещения.