– Он уже идет! – снова заговорил Иоанн. – Он уже близко.

Гнев его вдруг утих, и невидящий взгляд безразлично скользнул мимо меня. Я понял, что этот человек жил как бы на стыке гнева и мечты: глядя на то, что перед ним, он взрывался негодованием, глядя вдаль – мечтал.

– Лопата в руке Его, – говорил он, словно пел псалом. – Он отделит зерно от плевел, Он соберет пшеницу Свою в житницу, а мякину сожжет огнем неугасимым…

На миг Иоанн застыл в неподвижности. Взгляд его искал идущего, как ищут сушу глаза потерявшего направление моряка. Люди, стоявшие вокруг, принялись забрасывать его вопросами, им пришлось повторять их по нескольку раз, прежде чем он перевел взгляд и услышал их.

– Что нам делать, Иоанн? Что нам делать? – говорили они, – что нам делать?

Он смотрел на них, но уже без гнева; у него сделалось совсем другое лицо; лицо человека, который готов отдать всю свою нерастраченную любовь случайно повстречавшемуся ребенку. Он ответил:

– У тебя два плаща? Отдай один неимущему…

Иоанн обратился к мытарю, и я даже не заметил, что нечистый приблизился ко мне на расстояние менее, чем семь шагов.

– Берите не больше, чем вам положено.

Какой-то солдат со знаками царя Ирода спросил:

– А мне что делать?

– Служи и довольствуйся своим жалованьем. Будь бдителен и охраняй то, что тебе положено охранять; не бей, не убивай, не лги…

Потом я заметил какого-то амхаарца, крестьянина, а может, и рыбака из Галилеи – у него был галилейский выговор, – рослого, с широким грубым лицом и маленькими глазками, прячущимися за выпирающими скулами, с большими узловатыми руками, которые он держал прямо перед собой. Он вынырнул из толпы с несколько придурковатым видом; в нем как-то сочетались дерзость и боязливость. Он, очевидно, был из тех людей, которые, случись скандал в трактире, первыми бросаются в драку, но зато первыми же и уносят ноги. Его вытолкали вперед такие же, как и он, неуклюжие и робкие галилеяне. Я думаю, что он завоевал их доверие, заявив что-то вроде: «Вот уж я ему скажу!..» Но сейчас он явно проглотил язык и бормотал что-то себе под нос. Наконец, собравшись с духом, он рявкнул так громко, что сам испугался своего крика:

– Что нам делать?

Иоанн остановился перед ним и положил черную, опаленную солнцем руку с белеющей ладонью на плечо рыбака. Глаза его задержались на галилеянине дольше, чем на других. Он, такой рассеянный, видящий все только наполовину, сосредоточенно впился взглядом в тупое лицо рыбака.

– Закидывай свои сети, – сказал он. – И жди. Жди…

И он пошел дальше, к людям, которые протискивались к нему со всех сторон… Повинуясь какому-то непонятному внутреннему толчку (с тех пор как болеет Руфь, мне случается принимать самые отчаянные решения), я стал продвигаться к Иоанну и неожиданно оказался в группе людей, направлявшихся к воде, чтобы их окрестили. Рядом со мной галилейский рыбак порывисто стаскивал с себя хитон, обнажая бронзовый торс. Собственно говоря, это было смешно. Вода в Иордане должна просто почернеть от грехов амхаарцев, мытарей и публичных девок – словом, всех, не соблюдающих Закона. Я же стараюсь исполнять его как можно лучше. Я несу покаяние за грехи всего Израиля. Я пришел к Иоанну не за очищением, а за здоровьем для Руфи.

Тем временем я приближался к воде, скинув на руку плащ. Хоть в этом и не было необходимости, я все же был готов подвергнуться омовению, чтобы таким образом снискать расположение пророка. Проходя мимо, я поднял на него взгляд – порой мне кажется, что я умею просить глазами, – и сказал почти смиренно:

– Что мне делать, равви? Моя…

Он остановил меня, но не было гнева в том движении, каким он дотронулся до моего плеча. Он больше не кричал, как раньше, а просто сказал: