разрушительно к твоим привычкам и стереотипам, ибо дзэн, будучи этой сутью, самим влажным огнем процесса мгновений, непостижимо уворачивается «от объятий» интеллекта, от его рациональной компьютерной хватки, поскольку он – дух. И как только, скажем, ты решил, что ты – в дзэн, так сразу из него и вылетел. Ибо нельзя, выйдя из потока, наблюдать за ним. Суть потока тебе уже не будет дана. Нельзя приобрести опыт наблюдения за настоящим. Каждый раз ты осуществляешь это с нуля. Это как со святостью. Можно быть в святости, но невозможно оставаться святым инерционно, исходя из осознания: я святой. В момент прекращения живой актуализации святости (которая и заключена во многом в постижении глубины своей греховности и падшести) святой выпадет в профанность. Можно быть в дзэн, но невозможно поймать его статику. В статике он не существует. Ты должен двигаться вместе с ним, внутри него, в одном ритме.

Почему столь велика в нашем нынешнем обществе тяга к дзэн, подчас неосознанная? Не потому ли, что люди устали от вековечного внутреннего конфликта, от той навязанной им, их сознанию изнуряющей внутренней расколотости, которая романтически зафиксирована Р. Стивенсоном в фигурах Джекила и Хайда? Людям слишком долго внушали, что в глубине каждого живет грязный алчный агрессивный зверь, которого наше дневное сознание обязано держать под неусыпным контролем. Дзэн же считает эту дилемму, на которой держится вся западная так называемая культура и в том числе так называемая гуманность/толерантность, ложной, надуманной, искусственно привитой, считает ее следствием социумной омраченности личности, забывшей свой исток и изначально просветленную основу своего сознания. Идея изначальной греховности человеческой природы породила и порождает бесчисленное количество, с одной стороны, цинизма и циников, а с другой – неврозов и невротиков. Дзэн убежден в изначальной не только безгрешности человеческой природной основы, но в ее буддовости, то есть пробужденности к восприятию духовного света как естественной эманации внутри корневой системы души. Потому-то дзэн показывает всю иллюзорность и детскость идеи самосовершенствования, на которой держится вся европейская педагогика и практическая психология. Дзэн показывает нелепость совершенствования той омраченности и внутренней конфликтности (расщепленности), в которую загнал себя человек (позволил загнать). Следует просто-напросто выйти из омраченности, из тени, прорвавшись к своей солнечной основе, существующей здесь-и-сейчас, к своей «пустотной сути», которая есть сознание Будды: способность блаженно присутствовать при таинстве бытия. То есть следует попросту родиться (без второго рождения не обойтись) к изначальному своему дару быть. Ибо нас уже (еще) нет: пока мы пребываем в ловушке машинных схем рассудка, живем вполне машинально, инерционно.

И нигде, кроме как в дзэн, мы не найдем столь мощно аргументированного опровержения идеи самоусовершенствования. И столь аргументированной подсказки о важности полного психологического переворота и решительного возврата на родину.

Здесь мы могли бы весьма плавно войти в мир киномедитаций Андрея Тарковского, сквозным дзэнским образом пронизанных этим вот настроением ностальгии по невидимой внешнему взгляду родине, ностальгии по собственной блаженной изначальности и аутентичности. Однако этому мы уже посвятили целую книгу. И даже не одну.

Конечно же, японский дзэн – вполне уникальное явление и все же это не более, чем инвариант китайского чань, санскритского дхьяна, где все три слова означают