– Объясни… – С дрожащих губ не слетает более ни слова, только рваный свист – дыхание подкрадывающегося приступа, того, который в очередной раз истерзает грудь и останется красными брызгами на платке. И Людвиг делает выбор: отступает глубже в тень.

– Ни о чем таком я не говорю, мама. О соседях через улицу.

Пусть так. О братьях он позаботится сам. С облегчением и нежностью он смотрит, как опускаются мамины веки, как она вцепляется в руку обнимающего ее, растягивающего губы в неискренней улыбке Фафнира. Правда, краски на щеках по-прежнему нет, а впрочем, она уже почти забыта. Кожа матери не как у отца, не каша с песком, но весенний снег – тот самый, который, истаивая, смешивается с нечистотами, прячущимися на земле. И все же в умиротворении мать вновь почти красива. Отец прижимает ее к себе еще теснее, словно хочет спрятать навсегда, от мира, а особенно от Людвига.

– Позор, – цедит он. – И ради чего все, ты даже не смог его впечатлить! Впрочем, ладно… – Трезвеющий рассудок подсказывает: нужно убираться, пока сын не сказал еще что-нибудь. – Думай над поведением. На ужин ничего нет. Впрочем, уверен, в Вене ты нажрался пирожных и перепелов на год вперед.

Людвиг давит кривую усмешку и, прижав ладонь к животу, который будто кто-то вспорол – такая там резь, – кивает:

– Не сомневайся, я сыт.

Мать снова блекло улыбается, качает головой, немо упрашивая: «Не делай хуже!» – а в следующую секунду, вздрогнув, смотрит в сторону окна. Оно только что распахнулось от ветра, дохнуло влажной ночью. Улица зашумела близкой грозой; ярче заблестели огни в домах – желтые глаза сонных соседей, на которых можно возвести напраслину, лишь бы не разбить родное сердце. Людвиг тоже кидает за окно взгляд. Почему стерлась мамина улыбка, почему мелькнул на лице тоскливый страх, точно невидимый демон махнул ей костлявой рукой или хуже – поманил?

– Я прилягу, – лепечет она, потупляясь и укрывая под платком даже подбородок. – Ганс, проводи, милый… Доброй ночи, Людвиг. Отдыхай как следует, а утром обещаю свежие булочки. Я припасла горстку корицы…

Свежие булочки, политые не слезами и кровью, так испариной с бледного лба.

Родители уходят: мать шепотом воркует, задабривая отца, с жертвенной хитростью отвлекая на свои недуги. В одиночестве Людвиг снова какое-то время озирает беспорядок – будто орудовала толпа жандармов, а не злобный пьяница и несуразный мальчишка. Хаос. Разоренная конура. Уцелевшие черновики валяются не там, где их забыли, всюду гуляет сквозняк. Были дожди; вода, попав на подоконник, испортила страницы Гете и Плутарха. Людвиг затворяет окно. Проводит по книгам ладонью. И выдержка рассыпается в прах.

Ненавистный, чужой дом! Проклятое, чужое все!

Как раненое животное, он мечется, хватая все, что попадается под руку. Швыряя, раздирая, растаптывая. Кусает губы, давя хриплый крик; лупит кулаками в стены, ногами – в дверь. Он забывает, как дышать; это вдруг становится тяжелее и больнее, чем двигаться. Его душит сухая жилистая рука, и имя ей – злость.

На себя – за бессмысленный побег.

На отца – за боль в щеке, невыветриваемую винную вонь и вечные напоминания о том, что грязь под ногами – слишком щедрое место для такого сына.

На мать – за слепую любовь к дракону и нежность, украдкой раздаваемую его детям.

На Моцарта, который оказался лишь жалким рыжим голубем и отверг все, что Людвиг так хотел ему доверить.

«Глупый ребенок… щенок…»

Рык рвется из груди – его уже не сдержать, можно только не дать ему стать воплем. Чернильница летит в стену, и звенят, звенят осколками стекло и все внутри.

Может, все куда как проще? Может, чахлый гений просто увидел в Людвиге соперника и предпочел услать, дабы не мешался? Моцарт не добился и половины того, о чем мечтал. Съезжает с квартиры, продает фортепиано. Обожаемая Сальери «Свадьба Фигаро» прекрасна музыкой, но сюжетом – если не оправдывать ее буфонадой – нелепа, местами тошнотворна: тонконогие пажи в женских платьях, высоколобые скоты, влюбленные во все, что шевелится. Этого ли ждали от таланта подобной глубины? Так ли несправедлив отец? Столица опошлила Моцарта, заставила гнаться за успехом и только за ним, а с провалами пришли злоба и пороки, зависть и колкая, заразная, как люэс