Вы скажете: есть и другие. Каспаров, Беднорц, Светлана. Все так. Но судьба Каспарова известна: она незавидна. И – что уповать на изменившиеся времена! Прочтите мою повесть «Непобедимый Костин» – двойника главного ее героя сейчас с таким хрустом доедает обком… И куда ни сунься, что ни доказывай – увидишь только оловянные глаза да медленно двигающиеся челюсти.

Но пока такие люди живут – надо жить и нам…»

(Из письма писателя В.Г.Соколовского, г. Пермь. Письмо № 3, 1987).

Расшифрованная магнитозапись оказалась полной абракадаброй. «Самая красивая девушка редакции» – назовем ее, пожалуй, Викой – позвонила мне и сказала, что ей трудно и что не смогу ли я ей помочь. Приехав в редакцию и увидев абракадабру, я понял, что все нужно начинать сначала.

– Покажите ему расшифровку, – сказал я. – Думаю, он со мной согласится. Предложите ему коротко написать свои вопросы и соображения, а мы с вами смонтируем и покажем ему. На худой конец пусть скажет что-то по телефону. Мы ведь с ним уже беседовали перед встречей и в принципе пришли к чему-то. Я помню, что он говорил. Я еще тогда понял, что встреча не удалась. Вы согласны?

– Да. Повесть я не читала, но то, что он говорил, мне тоже не очень понравилось. Вы ведь все-таки автор. А он держался с вами как мэтр…

– Позвоните ему, пожалуйста. А потом мне, хорошо? Я буду ждать.

Затем я позвонил Лиле Николаевне и заведующему отделом. Оба поддержали мое решение.

– Вы выручите газету, если сделаете так. Спасибо вам, – сказала Лиля Николаевна.

– Это будет здорово, – подтвердил зав отделом. – Жму руку, обнимаю вас.

Вика встретилась с журналистом и показала абракадабру. С трудом уговорила его написать то, что я просил. Прошло три дня. Наконец, Вика привезла мне четыре маленьких кусочка машинописного текста. Они соответствовали тому, что он говорил по телефону. Помнил я и то, что было сказано на встрече в редакции.

И все бы ладно, но была уже пятница. А в понедельник нужно засылать готовый материал в набор, как мне сказали, в самый ближайший номер еженедельной газеты. Это был последний шанс. Журнал с первой частью повести выйдет вот-вот, а после этого диалог «по прочтении рукописи» уже не будет иметь смысла.

Оставались суббота и воскресенье. Я опять созвонился с Лилей Николаевной и заведующим отделом и заверил их, что сделаю материал к понедельнику.

– С Богом! – сказали оба.

В субботу я написал «диалог» от начала и до конца, использовав данные мне кусочки и добавив в высказывания от его лица то, что помнил. Тщательно выверил, чтобы количество сказанного мною и им было равным.

В воскресенье с утра вычитал, подправил кое-что и дал почитать троим из тех, чье мнение я ценю. Всем понравилось. Позвонил Лиле Николаевне, чтобы успокоить ее: «Все в порядке».

А в понедельник понес заведующему отделом.

Читал он при мне, читал медленно. Реакция его была непонятной. Прочитав, он положил голову лицом вниз на руки, которые лежали на столе, и оттуда, из-под рук, сказал:

– Понимаете, хороший материал, но… Нет спора! Спора нет между вами. Позиции в сущности одинаковые.

Я не понял. Что-то странное было в его словах. Во-первых, в материалах подобного рода в их газете спора как раз обычно и не было. «Диалог по прочтении рукописи» предполагал, скорее, вопрос-ответ, то есть нечто наподобие интервью. Что же касается позиций, то почему они обязательно должны быть разными? Мог ли мой оппонент по-другому, нежели я, автор повести, оценивать позиции совестливого Каспарова и бессовестного Бойченко, а также предвзятой судьи Милосердовой? Конечно, настоящий спор мог возникнуть, если бы оппонент затронул вторую половину повести – тут, в вопросах нравственности, мы с ним могли бы и разойтись. Но он ведь принципиально не хотел затрагивать «личную линию». Нет, «спор» и «позиции» тут были, по-моему, не при чем. Чего-то заведующий отделом недоговаривал.