Пифагор, или Вы будете счастливы Татьяна Тихонова

Остров надвинулся серым пятном. Громадина – по сравнению с небольшим поисковым звездолётом и маленькая точка – в бездонной пустоте. Редкое зрелище. Экипаж собрался в капитанскую рубку.

– Встречается остров не всем, – сказал капитан, уставившись в черноту в иллюминаторе, остров висел в ней огромный и серый. – Плывёт и плывёт сам по себе, как древняя черепаха Тортилла, много веков уже. Кораблей что-то около двух тысяч с жителями поднялись с поверхности исчезнувшей навсегда планеты, сцепились между собой, и так и остались. Мостики-переходы между люками, вероятно, появились уже потом, по ним ещё некоторое время ходили роботы, а может, и кто-то из людей. Народ там нашли в анабиозных капсулах давно умершим и хорошо сохранившимся в стуже космической. Люди, похожие на растения. Роботы, видимо, сновали ещё какое-то время, обслуживали. Но питание не вечное, остановились и они. Вся эта древняя мёртвая махина плывёт теперь в никуда. Её бы, наверное, ещё долго не обнаружили, но с восточной стороны острова, через вскрытый пиратами переход проник и обосновался со своей ремонтной мастерской крэтянин Зак. И теперь рассылает позывные.

Тонкий свист этот зазывает посетить остров, побродить по пустым переходам уснувших навсегда кораблей – там гуляет космический ветер, и звёзды светят сквозь прорехи в перекрытиях… Прорех на самом деле не так много. Древнему металлу ничего не делается. Но такой вот рекламный трюк. Все слетаются сюда, поёживаясь от ужаса и любопытства, как на египетские пирамиды, объясняют всё «чёртовым космосом, где вечно что-нибудь отвалится».

И ремонтный док Зака всегда полон кораблей всевозможных мастей. А остров полон железяк, разных синтетических механизмов и прочих штуковин – запчастей на любой спрос. Зак всякую свободную минуту запускает автономную электростанцию, садится на ржавую самоходку и отправляется в нескончаемые переходы механического лабиринта. Остров будто оживает. Включаются маленькие, плывущие впереди машины, светильники. В снопах белого света пляшет вековая пыль. Красиво…

Все слушали, затаив дыхание. Всех было двое. Помощник капитана Крапивин Данил – высокий молчун в сером форменном комбезе, похожий то ли на серба, то ли на болгарина, волосы густые как щётка, черные, а виски седые. Говорит, это у него наследственное, отец в двадцать пять поседел. Но глаза при этом делаются тоскливые, потому что про аварию в космопорте на Лито вспоминать не хочется. Тогда взорвался многотонный заправщик, полыхнуло всё поле, семь звездолетов, два больших лайнера, настоящий ад. Это был самый первый рейс Крапивина. Пламя полыхало стеной, пожирало этаж за этажом здание космопорта. Все, кто могли передвигаться, вытаскивали тех, кого выхватывал взгляд в черноте задымленных переходов. Восторженность перед необъятностью и величием космоса, мечтательная улыбка, вечно блуждающая на лице, остались там, на Лито… Но все-таки Паша Лапин – их бортинженер, называл молчуна Крапивина мечтателем и казался полной противоположностью ему. Невысокий, ухватистый и ладный и к тому же просто удивительный болтун с насмешливым взглядом серо-голубых глаз. Крапивину от Лапина доставалось по полной, но почему-то от него все насмешки отскакивали как горох…

Капитан Отто Карлович Демин рассказывал обстоятельно и с отступлениями:

– В прошлый раз Зак нашёл мне отличный трап, добрую треть старого трапа оторвало при посадке на Бете. Потом были два габаритных огня, дверца люка, её заедало… Теперь, открывая люк, чувствую себя такой же древностью, как этот остров, – усмехнулся кэп. – Но предупреждаю, по одиночке не бродить, к краю не подходить. Край здесь неприметный, раз и ага… И как только скажу возвращаться, сразу назад. Сами знаете, время потратили на ремонт…

«К краю не подходить – легко сказать, – подумал Крапивин. – Нет, с одной стороны, не подойди я тогда, в пятом классе, к краю, то не свалился бы в Огурец чёртов. Жесть водичка, конечно. С другой стороны, если бы Мишка Зыков тогда к краю не подошёл, я бы сейчас остров не разглядывал».

Карьеры начинались сразу за школой. Огурец был первым, вытянутый и мелкий он почти зарос камышом. В ту весну снег долго не сходил. То дождь ледяной поливал, то снег мокрый валил. Они с Мишкой отправились лёд на реке проверить. Вернее, отправился Мишка, он вообще считал, что в каменном веке люди интереснее жили. До реки надо было пройти три карьера, через Огурец шла тропа, проложенная рыбаками. Говорили, что рыбья мелочь в Огурце ещё водилась, и одиночки чудаки здесь удили по-старинному – на удочку. Идти надо было обязательно пешком, никакие воздушные пилюли, машины не в счёт. Вот и шли. «Первопроходцы и первооткрыватели также ходили», – бухтел впереди устало Зыков.

Крапивин услышал противный треск под ногой и замер с поднятой ногой. Но уже в следующее мгновение ухнул в ледяную кашу. Как назло, у всегда мелкого Огурца в этом месте дна не оказалось. Крапивин плавать умел, но вдруг понял, что немеют руки и ноги. Он обернулся, и ещё раз, и ещё. Голые ветки вербы с прострелившими уже пушистыми шариками мотались на ветру. Пустынный берег в просевшем ноздреватом снегу, чёрной проталиной тропа, по которой они пришли, таблички «Купание запрещено». Крапивин хрипло и нелепо крикнул, уходя под воду и забулькав:

– Ааа!

Куртка тянула на дно, в неё будто сосед Юрка Чиж сложил все свои самонакачивающиеся гантели. Крапивин мотанулся из последних сил, вываливаясь на край льдины, льдина разошлась под ним. Ушёл с головой под воду.

«Ну должно же где-то быть мелко, здесь всегда было мелко», – думал он, барахтаясь из последних сил. Ног не чуял.

Сквозь ледяное крошево, качающееся в серой мути, увидел над собой плюхнувшуюся огромную ветку. Вцепился в неё.

Зыков, распластавшись на льду, тащил его, отползая понемногу. Рыхлый сырой лёд разваливался. Но вскоре колени упёрлись в дно. Выбрался, не помня как…

Потом сушились у костра, чтобы никто не узнал. Мать будет ругаться и плакать… Но даже и не согрелись, стуча зубами, разошлись по домам. Шёл Крапивин к дому, дрожал мелкой дрожью и вдруг подумал: «Всё-таки летать – это круто». В то лето в их городе, в парке, установили новый аттракцион – старый списанный звездолёт…

Посадка на крышу огромного, с километр в поперечнике, запорошенного пылью звёздных дорог, древнего эсминца прошла успешно, хоть капитан и заметно нервничал.

Все тут же разбрелись по посадочной площадке, пытаясь посчитать, сколько машин принимала на борт эта махина одновременно. Длинные ряды посадочных шлюзов терялись в чернильной темноте.

Но многорукий Зак уже махал всеми своими верхними конечностями, спеша навстречу. Аморфные крэтяне легко принимали любую удобную им форму, просто втекая в неё всем существом. Почему-то самыми удобными им казались шестирукость и четырёхногость. Или модными? Может, у них мода на форму… Крапивин представил Зака удавом. Потом медузой… «Мы весёлые медузы»… Откуда это? Да, но не функционально. Получается, Зак обречён быть старомодным… Ну что за бред?! – подумал Крапивин. – Это на меня так действует остров». Вид белых, сверкающих поверхностей умерших кораблей, пустых, ухающих эхом шагов, коридоров давил.

– Чувствую себя лилипутом, – сказал Лапин.

Он вообще непрерывно что-то говорил, когда психовал. Вот и сейчас. То про высокие потолки, то про огромных хозяев, бегая от одной стены к другой, показывая, что его тут войдёт штук пять. Зачем на космическом корабле такая ширина переходов?! Не на бал собрались, реверансы отвешивать, можно и полаконичнее архитектуру обыграть.

– Нет, они просто какие-то верзилы, и тоже в космос! В балет, например, по габаритам жёстко отбирают! – вопил возмущённым шёпотом он.

– Ну тут, говорят, много роботов находят, – ответил Крапивин, пытаясь увидеть хоть одного: или хозяина, или робота.

Но не было никого, пустота космическая, что наверху, что внутри.

В мастерские они попали вдруг, вот просто шли по закручивающемуся спиралью коридору и оказались в полосе яркого света, и сразу же – в огромном помещении. Сверху виднелись туши трёх кораблей, в том числе их звездолёта. Ещё один лежал во весь огромный рост прямо на полу. Тонкая пластина, пятигранник. Дрожала и переливалась всеми цветами радуги. Это с одной стороны, зайдёшь с другой – изъеденный космической пылью борт высился до потолка.

– Мимикрия сломалась, – брякнул Лапин, хитро уставившись на хозяина мастерской, ожидая пояснений.

Но тот восторженно трещал будто помехами в радиопередаче:

– Эти появились впервые. Издалека пришли. Горжусь!

И ни слова о самой аварии.

Пока капитан договаривался и торговался о цене ремонта и запчастей, Паша разглядывал схему лабиринтов и вид острова сверху, склонив голову на плечо, как тот кулик на болоте.

– Две тысячи пятьсот три корабля, – бубнил он, обращаясь к Крапивину, не оборачиваясь, плевать он хотел, что тот пытался разобраться в лабиринтах и запомнить, куда двигаться, что посмотреть.

Крапивин искал театр, кино или то, что могли так назвать. Рассказывали про отсек, где вдруг запускалось представление. Представление ли? А Паша тем временем тараторил, тыча в монитор:

– Полный перечень, ты видел? Двухпалубники, крейсеры, эсминцы, дозорный… Да они весь флот подняли на орбиту. Это суметь надо. Видать, не один день готовились. Переходы эти, судя по всему, автоматически выдвинулись и закрылись. А что, на головной корабль ставишь программу, и дело в шляпе. Или нет?