Не помня себя, вышла она из кабинета, неся с собой книгу – императорский подарок. Сестры, родная и двоюродная, засыпали вопросами, но вскоре отстали, помчались к отцу и дядюшке подробности выспрашивать. А она сидела перед волшебной книгой, и было ей грустно и чего-то боязно. Но в ту ночь спалось ей крепко, и снились удивительные сны – рыцари на конях, с мечами, с длинными копьями, неслись, словно по воздуху, развевались знамена, перья и конские попоны.

Вот и пригодилось второе парадное платье, сшитое для Зинаиды – в надеванном негоже было являться ко двору. За три следующих недели не то шесть, не то семь раз званы были отец с дочерью в Москву. Откуда-то взялись деньги и на портного, и даже на покупку лошадей, рослых и холеных. Ираиде не стало покоя от сторонних взглядов, и так от всех этих поездок уставала, а тут гости повадились ездить в дядюшкину деревеньку, целыми семействами, и ближние, и дальние. Все вроде бы по делу, но что-то дел в таком количестве раньше не наблюдалось. Даже как-то сам дядюшка, Степан Тимофеевич, привез из Москвы молодого барина, вроде бы повстречал земляка. Гость, в отличие от других, в доме задержался. Был он на диво хорош собой, высокий, статный, смуглый, черноусый. Всей женской половине он глянулся до чрезвычайности, только Ираида его дичилась. Зато даже кузина Глафира, как было велено по новой моде двоюродную сестру называть, глазки молодому гостю строила, невзирая на то, что у ней жених имелся, сын одного из соседей. Что жених-то, он в отъезде, новый император всех недорослей приказал к делу приставить, когда здесь такой красавец объявился! А еще завлекательней, что этакой кавалер еще и граф, звучит-то как: Вацлав Феликсович Нежегольский!

Но никто такими восторженными глазами на графа не смотрел, как Зинаида. Куда подевалось уныние, в которое, надо признаться, впала она из-за того, что несчастные болячки на губах лишили ее возможности хоть одним глазком посмотреть на сильных мира сего. Перестала она донимать расспросами старшую сестру, сама стала плохо спать и рассеяна сделалась до крайности.

Тем временем и другие перемены произошли: батюшке, Сергею Тимофеевичу, была назначена другая должность, и не где-нибудь, а в столице, в Санкт-Петербурге. Переезд совершился быстро, как все в последнее время. Жизнь веретеном завертелась, как матушка Дарья Петровна вздыхала, помогая дворовым девкам пожитки укладывать. Стала она и вовсе молчаливой, не нравилась ей эта суматошная жизнь. Дочери, и так взрослые, совсем отдалились; старшая, как приедет со своих приемов, все в книжищу эту, будь она неладна, глядит, не наглядится. Младшая, напротив, шалая какая-то стала, глаза, как у кошки, огнем горят, скачет по дому, не присядет, ровно угорелый цыган по базару. И с мужем не поговоришь, как прежде, весь в делах, все второпях, с лица спал, совсем седой стал, и без пудры белый. А говорить есть о чем – для чего Ираидку по дворцам затаскали, зачем девке голову кружат, не по месту, не по рождению ей эти дворцы… И за младшую душа болит, Зинаидка глаз с этого графа не сводит, но радости в том нет, чужой он, непонятный. Ей-боженьки, раньше лучше жили, спокойней, яснее, а что денег теперь не в пример прежнему больше стало, тоже не в радость. Муж, Сергей Тимофеевич, скрытен стал, не твоего, говорит, ума дело. Потратим – еще будут, заслужил! А стороной слышно, что тем, кого государь должностями и орденами наградил, денежки придерживают, долго и со скрипом казна выделяет…

Такими думками занимала себя Дарья Петровна, пока приглядывала, как девки сундуки укладывают да узлы набивают. Вышло скарба меньше, чем при переезде из родных мест, муж велел много с собой не брать, дескать, там на месте новое купится. Радоваться бы, да тревожно, каково оно в этом Петербурге будет-то? Говорят, что летом там и ночи нет, зато зимой все время ночь, так и живут при свечах… Доведется ли еще на родину вернуться, или так и придется в чужую землю ложиться? Кажись, едет опять кто-то, каждый день то гости, то посыльные из Москвы, с покупками, с подарками, с письмами… Ох, что за жизнь пошла!