Северцев, в куртке со шнурами и шелковой красной рубахе, расстегнутой почти на все пуговицы, вошел развинченной звездной походкой, и, взглянув на Гортова, так и оставшегося в кольчуге, спросил: «Как жизнь, братишка?».

Гортов из-за своей кольчуги совсем растерялся и стал лепетать, из-за чего Северцев поскучнел, зевнул, отошел. Приблизился к Борткову.

– Я тут должен давать интервью…

– Мы уже дали! – вдруг бодро воскликнул Бортков, с распахнутыми живыми глазами.

– Что ж, хорошо, – Северцев от него отпрянул, описал маленький круг в центре комнаты, не понимая, что делать с собою. Человек со лбом встал на изготовке в углу, косясь в сторону.

– А где Порошин? – спросил Северцев, найдя себе место у подоконника.

– Он очень болеет, – Бортков гневно моргнул Гортову, попытавшемуся что-то сказать. – Просил передать, что сегодня работает из дома.

– Наберите его, – сказал лобастый. Гортов впервые услышал его голос: он оказался высоким, словно разбитым вдребезги.

– Ну это не обязательно, а впрочем… – Северцев не договорил, взял со стола малахитовую пепельницу, стал крутить. За окном о чем-то бурно захохотали.

Гортов набрал.

– На громкую связь, – велел, шевельнувшись, лоб.

– Д-да, кто это? – послышался порошинский голос, тихий и ошалелый.

– Тут зашел Северцев и спрашивает, когда тебя ждать, – сказал Гортов.

– Никогда! Никогда не ждать! – с неожиданной злобой воспрянул Порошин. – А Северцев твой… Знаешь, что: пусть отсасывает! Вот прямо передай ему, чтоб сосал!.. Соси, Сеня! – прокричал он, вероятно, сложив вокруг рта руки трубочкой. – …Или, хочешь, я ему сам передам?.. – хромая на каждый слог, продолжал Порошин.

– Это ни к чему, – сказал отчетливо слышавший Северцев.

– Ну чего им от меня надо? Мне плохо! Понимаешь? Пло-хо! Печень болит, голова болит, стоит тазик с блевотиной. Еще тут две какие-то бабы… Даже не знаю, что, как, куда… – в комнате у Порошина произошло какое-то движение. После паузы он снова заговорил. – Одну бабу зовут Жюли. Кстати, у Жюли – прическа как у актрисы Шэрон Тейт и перья из жопы. Жюли, поздоровайся с Гортовым.

– Бонжур, – сказал прокуренный женский голос.

– А вот тут еще девочка Элли. Девочка Элли сидит в одних трусиках. У нее ненастоящие сиськи, а на животе – татуировка с каким-то иероглифом. Поздоровайся…

– Ладно, ладно, я понял… – Гортов повесил трубку.

– Не понимаю, зачем жить… – успел меланхолично сказать Порошин и оборвался.

Лобастый все так же стоял у двери, натирая блестящий лоб.

– Пьет, – равнодушно заметил Северцев.

Гортов помял оправдательных, жалких слов во рту, но так и не выплюнул. «Какой же у него лоб», – вместо этого подумал Гортов. Таким ясным и крепким лбом можно расшибать памятники.

– Вы, кстати, знакомы? – спросил Северцев. – Андрей Гортов – прошу любить, а это – Миша Чеклинин.

Гортов послушно встал, чтобы поздороваться, но лобастый, не попрощавшись, вышел.

Стол Гортова стоял у окна, и он видел, как по двору ходят юноши в узких черных рубашках, с написанной на лице суровостью. Они кричали друг другу телячьими голосами и шутливо дрались. «Такие переломят хребет, и в сердце у них ничего не шевельнется», – думал Гортов без тени страха или печали – как о ходящих в загоне хищниках.

На подзеркальнике в коридоре лежала стопка газет. Гортов взял одну – тоненькая, она неприятно пахла сыростью и гниющим лесом. Это и была «Державная Русь».

«Атеисты, покажите ваши мысли», – прочел Гортов. На передовице был изображен раскрытый череп, из которого выплывал знак вопроса. Сбоку была пристроена колонка главного редактора (Порошина) – под названием «Кто за билетиком в Содом?». Далее было интервью с игуменом Нектарием о воспитании трудных подростков, отчет о фестивале народной песни, прошедшем на Вятке – «Старый фестиваль в новом качестве». На развороте была помещена фотоподборка «Золотые девы Евразии» – и то были раскосые девушки в русских кокошниках, среди юрт. На лицах у них замерло удивление. На оборотной стороне было размещено стихотворение «Русская правда летит». Гортов прочел его.