*
Травинкой в подреберье распрямилось
другое время, смятое полкáми;
пружинит стебель: вытолкнуть нетрудно
из тела все сомнения о хлебе,
приравненном к дыханию: вот звенья
метафор, вот неоновая привязь
чуть видных городов, ветвящих корни
сквозь мрак подземный, чтобы выйти —
помолодев, у сердца, у реки.
*
«Какого голода вам надо,
когда нутро неотличимо от
простора…» – так они сказали,
и тут же превратились в «я» и «ты» —
в краю таких обозначений
ограда огороду не нужна,
покуда жердь в себе лелеет гвозди
и перекладины собой горды́.
Для бледности нет видимых причин.
*
На берегу рассвет делили,
словесные отхватывая части;
насколько позволяла звоном цепь —
собака подбирала крошки,
вода молчала и впивался в голос
матерчатый ошейник, чьи волокна
размягчены дождями и туманом,
задобрены хозяйской речью,
умаслены цветочным ароматом,
жирующим на вражеских костях.
*
Подводной лодкой вытеснена серость
и в берег плещется: уложены луга
в такие свальные высоты,
что памятник любви к скоту
едва ль замедлит появиться здесь —
о цвете моря в силах рассказать
отдельный голос?
*
Прошедшиеся косами по травам
пропели в пустотелый дым костра:
нас ждут растения родных морей —
раскидистость безмолвий рыбьих,
дополненное зрение волны,
беззвучный перископный выпад,
растрата шороха, цветущего в векáх.
*
Какой кусочек моря выбран
тобою, перископ: пронзить
границу между водами и ветром?
Какой кусочек – неужель тот самый,
следы хранящий, что легко сошлись
с небесным отражением и всяким
лицом людским, глядящимся в покой?
*
Искали облака в рассветном небе —
в каких местах проделать вход
лучам, желающим узреть в пейзаже
основу времени, сгустившегося в звук
людских речей: стога укажут
запасливость, стремящуюся ввысь
в порыве пьедестальном.
*
Кусты глядят на реку, дозревая
до облачных плодов, но всё же
оставим шелесту нагие ветви,
пружинящие от людских касаний.
Акация в зарю не зря впивалась:
удержан миг, не впал в себя же,
наполнена словесная держава
доступным светом, знаньем анатомий.
А кто шуршит переносным полуднем,
теплом страничным тешит пальцы —
побудет в шкуре чтения, и всякий
по буквам разберёт строенье тела.
*
Что кроме гула в сердце у игрушек —
лишь снег, всё иссушающий, да омут ваты,
пустынная зима уютных бутафорий:
скрипучий белый пенопласт, ты – заготовка
снежка, круглеющего в детскую ладонь.
Засыпан в облако всеобщий наполнитель,
открытым говорением побудь, свобода.
*
Прожилки в листьях, обнимайте вязью
дневное зрение, освоившее сквозь
как способ знания, входящего в полесок,
а после – как предлог: в служебной речи
есть части, что блюдут регламент бунта
и распорядок строгого восстания: о них
века расскажут после детства
в глаза, стекляннее любых сосулек.
*
Следы реки, три века отступившей
назад, доступная продажа:
здесь можно выкупить права на имя
речного дна – и называться донным
скоплением предметов, ставших мутью,
а можно корабельный остов
берёзам навязать как образ счастья,
полёт натягивая птичий, словно снасть,
себя назвав пресветлый парус.
*
Насытятся недобрые приметы
и примут дань, перебегут дорогу
любую, но не эту, проторённую с востока
в слова: как славно перечень пополнить
обочин, вымытых дождём приречным:
забор есть путь для размышленья,
ступают мысли по жердям, вдыхая
идею разделенья, а за ними
какое время устремится следом?
*
Кошачий вой над рыбьими костями
сгущался, призывая поединок
как принцип древний, потому неинтересный
игре лучей над гаснущим компостом —
когда-то разожжённый запах тленья
пушистыми угля́ми перепрыгнет
ограду, скроется в соседской
беседе, в крик переходящей;
воскреснут рыбы, обрастая плотью световой.
*
Тряхнули на границе засыпанья
пейзажную нагретость, словно одеяло,