В окно светило солнце. Вдруг что-то блеснуло, я поднял голову. Дед сидел боком к окну и увлеченно жевал пучок колбы. Перед тем, как отправить ее в рот, несколько листиков скручивал вместе, сгибал жгутик посередине, слюнявил и затем макал в солонку с солью. Да, на этот раз была соль, часто обходились, не солоно хлебавши. Блаженство разлилось по дедову лицу. И тут бабка испортила ему настроение. «Подай—ка соли», – попросила она мужа. Тот искоса взглянул на нее, казанком пальца постучал в стену, ехидненько приговаривая: «Стяна, стяна, подай сольцы». Гордый был: обиделся, что жена не назвала его по имени. Из дедова носа коварно вытекла светленькая капелька и зависла над рыжими усами. Под солнечным лучиком она вспыхнула и засияла, как весенняя сосулька под крышей. Я заулыбался, дед заметил ухмылку, поинтересовался, в чем дело и машинально стер рукавом «слезинку». «Да так, – сказал я, – пойду домой». – «Ну—ну, иди», – напутствовал он.

В то время ему и пятидесяти не было. Тщедушный, лысый, морщинистый, будто перезрелый гриб, – вот и называли его дедом. Подростки то и дело подшучивали над ним, то есть прикалывались. Для своей выходки выбирали ночь потемнее. Зимой и летом дед сторожил колхозный скот – голов двадцать овец, пару лошадей и быка. Ритуал подготовки к дежурству был отработан до мелочей, ребята знали его в подробностях. Прежде всего, дед растапливал печку, ставил на нее жестяную банку с водой под чай, который заваривал смородиновым листом или душицей, заготовленной летом. Потом делал обход хозяйства с фонарем «летучая мышь», задавал скоту сено. Вернувшись в избушку, набрасывал крючок на дверь, раздевался до исподнего белья, вешал на просушку портянки, клал возле печки валенки.

Ребята внимательно следили за его действиями через крохотное оконце. Делал он все не спеша, с чувством ожидаемого кайфа. Из кармана телогрейки доставал картофелину и кусочек хлеба, расправлял бумажку с щепоткой соли, макал в нее картошину и, как деликатес, отправлял в редкозубый рот. Жуя, покачивал головой, словно испытывал нескрываемое удовольствие. Хлеб оставлял «на заедки». Утерев тряпицей рот, расправлял усы и, увернув фитиль в фонаре, ложился на дощатый топчан. Вот тогда ребята подпирали колом дверь и начинали потихоньку выть, подражая волкам. Кто-нибудь следил за реакцией деда. Наконец, дождавшись, когда тот начинал нервничать – прислушивался, надевал валенки, тут по команде наблюдателя вой прекращался. Дед успокаивался, снова ложился, пытаясь уснуть, укрывался кожушком с головой. Но только сон брал свое, кто-нибудь из ребят начинал скрести в дверь. Дед вскакивал с лежака, хватал топор, стучал обухом по стене, прислушивался. На дворе всё затихало… Через какое-то время, ребята не спешили, скажем, час спустя, дед просыпался от разговора, прислушивался: точно, готовятся грабить. «Возьмем по овце и быстро в таежку», – говорили нарочито громко. Комедия завершалась так. Дед, потоптавшись возле двери и убедившись, что она подперта, хватал топор и проявляя недюжинную смелость, пытался с разбегу высадить ее. Но она уже была свободной. Босой и раздетый, дед кубарем летел в снег. Вся деревня просыпалась от звона подвешенного лемеха и истошного крика: «Грабють! Помогай, люди!» Кто жил поближе к скотному двору, прибегали на зов, но, как всегда, злоумышленников словить не удавалось. Пацаны уже сидели у кого-нибудь дома и, умирая от смеха, в деталях воспроизводили розыгрыш.

О происшедшем дед по обыкновению не распространялся, главное, что овцы оставались целы…

Я бежал домой в надежде что-нибудь перекусить, присутствие на трапезе у Желтяковых только растравило аппетит, лучше было бы сразу уйти… Перед глазами, как волшебная лампочка, лучилась капелька под носом деда. Увы, ничего готового не нашлось, мама была где-то в полях, когда-то вернется! Бабушка Катюха на завалинке грела кости, что-то бурчала сквозь дрему, брата Вани тоже не было, это хорошо: он не дал бы мне забраться в подпол, где мама хранила неприкосновенный продовольственный запас. Никогда до этого не лазил туда, а тут голод оказался сильнее возможного наказания. Возле столбика, подпирающего половую балку, стояла корзиночка с яйцами и крынка молока, налитая под самый край. Перед раздачей молока мама снимала деревянной ложкой сливки, потом из них сбивала масло, которое относила на приемный пункт в счет погашения обязательного налога. Нам доставалось самое сладкое – облизать ложку. Мы с братом строго соблюдали очередность. И тут я дорвался!