– Ты что творишь, Локка? – ворчал староста, попивая прогорклую, кислую брагу, и с грустью вспоминая тот самый эль, с которым кузнец когда-то пришёл к нему в дом. – Она у тебя баба, али кто? Доиграешься, сваты все разбегутся – в доме хозяйка нужна, а не вояка.

– Ты прав, добрый человек, ты прав, – отвечал Локка, и наутро давал Рогнеде вместо меча два тонких кинжала, и тренировки продолжались.

«Они же девчачьи!» – жестами возмущалась дочь.

А Локка улыбался. Рогнеда напоминала ему жену.

Старица тоже была довольна ученицей. Теперь Рогнеда безошибочно находила в лесу нужные травы, а снадобья, что она намешивала, помогали едва ли не лучше, чем притирки самой старухи.

Едва северянка познала свои первые лунные дни и стала девицей, старица открыла ей другую сторону своего ремесла.

Рогнеда давно уже знала, что травы могут не только помогать, но и травить жизнь, только вот сама она ничего такого уметь не хотела.

– А коли бабу кто силой взял, и она понесла? – безжалостно спросила старица. – Или роды последние все соки выжали, так что следующие верной смертью станут? Что, и тогда ручки да сердце замарать побрезгуешь?

Рогнеда упрямо кивнула.

– Дура, – выплюнула старица. – Вон пошла.

Той ночью Рогнеда не спала.

Она вспоминала, как в канун Йоля одного охотника зверь погрыз. Мужик умирал, помочь нельзя было, да ещё и долго, мучительно жизнь из него вытекала. Старица тогда ему в рот капнула одну из тех притирок, что она под замком хранит. Мужик выдохнул, улыбнулся и тихо отошёл к праотцам.

Или весной – дочку пахаря в сарае какой-то ирод зажал. Так она в слезах к старице прибежала, та ей травки какой-то пожевать дала, и всё! Уже к осени девку замуж выдали за красавца-менестреля, а через зиму она родила ему таких же красивых близнецов. Законных сыновей.

Чем больше Рогнеда вспоминала, тем глупее себе казалась. Где это видано, делить мир только на чёрное и белое? Как теперь явиться к старице, как уговорить взять обратно в ученицы?

Впервые Рогнеда искренне жалела, что не может говорить, ведь выскажи она травяной бабушке всё, что надумала за эту ночь – та бы сразу её простила.

Наутро девица быстро натянула платье, подвязала длиннющие белые пряди лентой и, не дожидаясь тренировки с отцом, побежала к старице.

Долго она колотила в дверь, заглядывала в тёмные слюдистые стёкла, но из дома не доносилось ни звука.

Перепугавшись, Рогнеда сбегала за отцом, и тот, схватив инструменты, отправился к избе старицы.

Локка быстро снял дверь с петель, но не успел зайти в избу – мимо него вихрем пронеслась Рогнеда.

Забежав в дом, северянка остановилась в центре комнаты, и расширившимися от ужаса глазами уставилась на свою наставницу.

Старица лежала на скамье, по горло укутанная в шкуры. Её восковое лицо утратило вечно ехидное выражение. Уголки морщинистых губ опустились, дряблые щёки обтянули острые скулы.

Рогнеда, сбрасывая оцепенение, бросилась к запасам трав, что-то жестами на ходу объясняя отцу.

– Нет, не болеет она, – тихо отвечал Локка. – Оставь. Слышишь? Отставь. Старице нашей теперь навсегда хорошо.

Рогнеда вновь замерла посреди избы, с корнем радиолы в одной руке и листьями ежевики в другой.

Локка укрыл старицу простынёй и попытался увести дочь из дома, но Рогнеда заупрямилась, резко чертя в воздухе:

«Веди, кого должно. Я с ней посижу».

Кузнец взглянул в полные слез, серьёзные глаза дочери и молча вышел из избы.

Рогнеда опустилась на колени у ложа старицы и беззвучно заплакала. Она гладила ледяную руку травяной бабушки, пыталась запомнить аромат, исходящий от её платья. Сколько бы времени Рогнеда ни проводила со старицей и травами, от её собственной одежды всё равно пахло металлом и хвоей. Никакой теплоты, как та, что всегда исходила от бабушки.