Вся деревня погрузилась в скорбное ожидание новой голодной зимы. И на этот раз под угрозой оказались все.

Думали люди, что хуже уже быть не может, но за одну луну до Самайна из леса вернулись охотники с новыми страшными вестями.

– Зверьё ушло! – чуть не плакал мужик, придя на поклон к старосте. – В лесу тихо, как на погребальном пепелище. Неделю уже ходим, даже ни одного грызуна не подстрелили.

– А что капканы?

– Пусты.

Староста, сильно сдавший за прошедшую зиму, тяжело опустился на скамью. Глаза его заволокло старческой мутностью, а узловатые пальцы не могли больше удержать ни меч, ни лук.

– Что делать то, батюшка? – не унимался мужик. – У меня ртов голодных полон дом, жёнка не ест, молоко у неё ушло. А ведь ещё снег не лёг!

– Выживать будем, – ответил староста.

– Это всё девка бледная виновата! – зарыдал мужик. – Всё это с того Самайна тянется. Лучше б сгорели они в той избе.

На это староста не ответил.

Он заключил договор со своей совестью и отправил мужика домой. Староста знал, что тот растрезвонит о своей вере в виновность северянки. Знал и молча позволил этому случиться.

– Что ж ты делаешь, отец? – спросил Ивар, стоявший у печи.

– Что должно.

– Должно жизнь невинную губить?

Староста хрипло рассмеялся.

– У меня этих невинных полна деревня. Если они переживут зиму, потому что избавилась от чужаков, значит, так тому и быть.

Ивар едва не задохнулся от гнева.

– Да не чужаки они давно! Сколько лет среди нас живут? Вон, твой собственный дом полон поделок, которые Локка выковал, а Рогнеда, хоть и немая, но старицу заменила, людей спасает.

– Дурак ты, сын, – устало проговорил староста. – Иди, присмотрись к поделкам. На каждой из них сзади руна северная, варяжская. Сам Локка меж кузней и домом мечом каждый день машет. Видел, как он то делает? По-воински. Рубит и режет, как его сородичи наш люд за горами вырезают.

Ивар хотел возразить, но староста махнул морщинистой рукой, заставляя его молчать.

– А Рогнеда эта сама дура. Вышла б замуж за нашего, вошла бы под сень его дома, да отца с собой забрала. И никто слова бы не сказал. Её бы приняли по всем обычаям жены сородича. Так нет ведь, перестарком осталась. Сколько ей уже? Двадцать? Рожать поздно, кто ж теперь её возьмёт. Да ещё и с клеймом ворожеи, нарушившей обряд.

– А если я возьму?

– Дурнем будешь. Не пойдёт она за тебя.

– А коли уговорю?

– Может, и спасёшь. И чего тебе только девка сапожника не нравится? Юна, широкобёдра, сына тебе подарит…

Ивар больше не слушал отца.

В его голове билась одна только мысль: «Может, и спасёшь».

Только как ему уговорить гордую северянку? Как отца её умаслить после той стрелы проклятой?

В тот день Ивар ни на что не решился. И многие дни после – тоже.

Почти всю осень до кануна Самайна сын старосты смотрел, как Рогнеда и Локка страдают от ненависти людей, как становятся изгоями ещё большими, чем были прежде.

***

В один из пасмурных дней к избе старицы прибежал конопатый мальчишка.

– Мамка орёт! – заплакал он, цепляясь за юбку Рогнеды. – Дед говорит, раньше срока орёт.

Северянка, помня о той роженице, которую не смогла спасти зимой, тут же собрала чистые тряпки, нагрела воду и схватила сумку со снадобьями.

Не раздумывая, она побежала вслед за мальчишкой к избе на другом конце деревни.

Мальчик распахнул дверь и пропустил Рогнеду вперёд.

В доме было душно и тихо. Не было ни женских криков, ни причитаний подслеповатой деревенской повитухи, которая, как водится, больше вредила, чем помогала.

За спиной Рогнеды с громким хлопком закрылась дверь.

«Понятно», – подумала северянка, смотря на то, как из соседней комнаты выходят пятеро баб.