Гилберт молчал, крепко стиснув решётку костями пальцев. Ему не верилось в происходящее. Никто никогда не рассказывал, и даже подумать не мог, что люди могут напасть на них. Зачем? За что? Этого просто не может быть!

– Филиппа эти бестии растерзали на месте, – тихо продолжил Ангус. – Нил был сильно ранен. Скоро и он нас покинул. А потом люди снова запустили во всех нас жалящие штуки, и мир вновь погрузился во тьму. Очнулись мы уже в разных клетках, прикованные цепями. В живых остались только мы с тобой и три сирены. Я пробовал с ними поговорить, но они лишь бесятся и шипят. Я пытался расспросить людей о происходящем, но, по-видимому, они нас не слышат. Как будто глухие… Только смотрят на нас с ненавистью и презрением. Что мы им сделали? Чем насолили? И что с нами будет?

 Гилберт осел на пол, обхватив руками колени. Непонимание огромным шаром разрасталось в нём, вытесняя мысли и наполняя всё его существо бездыханной пустотой. Слишком много вопросов. И ни одного ответа.

 В тусклом освещении его рассеянный взгляд обнаружил что-то на полу. Он протянул руку посмотреть, что это, и тут же отпрянул всем телом, опознав предмет. Место, на котором он только что сидел, было покрыто перьями, прилипшими засохшей кровью к полу. Гилберта охватили ужас и отчаяние, каких он никогда в жизни не испытывал. Обхватив голову руками, он сидел, уставившись пустым взглядом в стену.

 Ангус что-то говорил, но слова бессмысленными камешками падали на пол, не долетая до сознания Гилберта. Вскоре старший си́рин стих и тоже погрузился в унылое, тяжёлое молчание. Тишина и мрак давили, сжимая крепкой хваткой едва трепыхавшуюся надежду.

Гилберт потерял счёт времени. В корабельной темнице ночь не сменяла день. Как долго они плывут в неизвестность? Сутки? Трое? Четверо? Нельзя сказать наверняка. Убедившись, что человек, охранявший их, действительно не слышит никаких звуков, си́рины потихоньку обсуждали планы побега. Впрочем, ни один из них не был работоспособен. Си́рины прикованы цепями, длина которых доходила лишь до половины запертой камеры. Еду им приносили в плошках и аккуратно проталкивали длинной палкой. Причём, чтобы достать до еды, приходилось тянуться почти самыми кончиками пальцев. Ангус с его когтистыми лапами и вовсе в попытках взять пищу чаще всего опрокидывал половину на пол. Вёдра с испражнениями также подцепляли палкой с длинным крючком, предварительно отгоняя копьём си́ринов в угол. Один раз Гилберт пробовал сделать резкий рывок, схватить палку, но ничего не вышло. В результате содержание ведра просто расплескалось по полу, усиливая и без того густой смрад, царивший в трюме. Гилберта начинало лихорадить от непривычной, мерзкой на вкус еды, невыносимого запаха и качающейся тьмы, давящей со всех сторон. Он часто погружался в тяжёлый сон, полный кошмаров, предсмертных криков сирен, резких звуков и дыма. Редко ему снился дом, ласковое солнце, тепло песка на пляже и задорные крики резвящихся птенцов. После таких видений особенно тяжело было просыпаться в зловонном мраке. Гилберт слабел на глазах. Ангус и сирены держались покрепче. Наверное, потому что они не были такими дефектными, более выносливые, сильные… Может, оно и к лучшему. Гилберт оставит им жизнь, а сам уйдёт в небытие. Они наверняка справятся, найдут способ сбежать и вернуться домой. Может быть, ещё будут счастливы.

 В этот день Гилберт проснулся и понял, что качка стала слабой, почти совсем прекратилась. На лестнице приближались незнакомые голоса.

– Я просил Вас привезти пару особей, а не целое племя! Куда мне столько сирен?