Никто о таком, о такой смерти, конечно, не думал. В том числе Бис. Ему казалось, что подобная жертва могла быть принесена разве что по какой-то очень веской побудительной причине, ради чего-то или кого-то, кто заслуживал и принял бы эту жертву с благодарностью. Допустимо было предположить, что подобное возможно ради мира без войны и светлого будущего детей, но по странному стечению обстоятельств воевали сами дети и благодарить их было некому, ибо они ещё не обзавелись своими. Война с терроризмом была в самом разгаре, но ей было далеко до Великой Отечественной, а загадочный терроризм был ещё не настолько исследованным абсолютным злом, как фашизм. Ещё сложнее Егору было представить, что его сын однажды придёт и выразит благодарность за всё то, что он тут делает, потому что это точно было не ради него: а если не жертвуешь собой ради детей – они не благодарят. Точно так же поведут себя старики, пережившие свою страшную войну и взрослые, знающие о войне стариков немногим больше, чем о чеченской. Но, в действительности, всё было куда проще. У взрослых в памяти не было ничего кроме историй и рассказов, для пожилых ещё были живы идолы и демоны и нынешние не были столь пугающими и ужасными, как прежние, или сколько-нибудь интересными. Жизнь прожита и в ней не осталось места для потрясений.

Из двух разведывательных маршрутов в зоне ответственности бригады, основными направлениями которых являлись проспект Жуковского и улицы Маяковского-Хмельницкого, по которым осуществлялось движения войсковых колонн, Бису приглянулся второй – Маяковского-Хмельницкого, маршрут Кубрикова Бису оказался не по нраву. То ли потому что казался немного диким, то ли потому что нахождение под обстрелом в первый же день стало своеобразным триггером подобного отношения и защитной реакцией – не соваться туда, где так запросто стреляют по колонне.

– Толь, на чьём маршруте подрывов случилось больше? – как-то спросил Егор.

– Не знаю! – не испытывая желания разговаривать, сказал Анатолий.

– Что значит: не знаю? Неужели ты не проводил анализа? – настаивал Бис.

– Нет, не проводил. Отвали, дай поспать, – буркнул Кубриков, уткнувшись в подушку.

– 'Дай поспать'… – обиделся Егор. – Как ты можешь спать?

– Лежа, – огрызнулся Толик, отвернувшись.

Егор был страшно возмущён таким отношением Кубрикова. Он ещё не знал, что Толик на всё имел особый взгляд и ко всему относился с особым чувством. Но и Егор в свою очередь горевал недолго, заметил на нарах лежащих вповалку солдат и решил:

'Спрошу у них…'.

Многие бойцы оказались здесь задолго до Егора и знали о минной обстановке куда больше, нежели он. Правда, их по-детски эмоциональные рассказы были сбивчивы и спутаны:

– Нет. Не так. Уазик подорвался на Грибоедова…

– Ты что? На Грибоедова подорвался бронетранспортер!

– Точно. Всё, вспомнил: там водителя контузило, он ещё зубы о руль вышиб.

– Воронка от взрыва была метра полтора в глубину… '152-миллиметровый' ухнул… Артиллерийский.

– Да, да, да, а 'Уазик' подорвался на Жуковского, точняк. Мы еще разведку не провели… Он с комендатуры ехал. Его-то 'по проводам' и взорвали…

– Там водила, кажется, живой остался… а остальные на небе, – солдат, произнёсший это поспешил перекреститься.

– А на 'Маяковского' мы обезвредили фугас нажимного действия. Кот нашёл. Видели б вы его как он драпал, когда обнаружил.

– …А вообще взрываются везде. Только услышишь взрыв поутру, знай, это сапёры где-то Богу души отдали.

Бис слушал предельно внимательно, вычленяя из рассказов особо значимое: когда и где взрывалось; когда, кто и что обезвредил; когда отрывало руки-ноги или убивало насмерть; когда тянули в носилках и не успевали довезти; когда возвращались для того, чтобы сгрузить мертвых и уходили снова, невзирая на обстоятельства и смерть.