Было ясно, что дождя не миновать. Видно, в городе он уже начался, ибо музыку вдруг перебили гиканье, свист и топот по доскам танцплощадки. И вот посыпались капли – сначала редкие, как крупный сухой горох, а потом капли слились в непрозрачную пленку. Они прижались к стене элеватора. Сигареты были уже мокрыми и не имели никакого вкуса. Стало холодно. Сергей, лязгая зубами, сказал: «Побежали к нам под крышу, там течет значительно меньше».

Они прыгали через шипящие лужи. Сергей долго откручивал колючую проволоку, которой отец привязывал калитку к столбу, потом еле нашел ключ под крылечком. Лариса стояла сзади, положив руки ему на спину. Дверь кудахтала, как курица. У двери лежала лопата, вилы и тяпка, и они по очереди споткнулись об них и сели на кровать. Сергей снял рубашку и выжал воду прямо на крыльцо. А потом он накинул на себя и Ларису старое пальто, пахнущее землей, и, целуя ее, попробовал расстегнуть пуговицу на ее джинсах, но ткань была мокрой и ничего не получалось. Лариса отвела его руку. Сергей отстранился и сквозь открытую дверь стал смотреть на дождь.

Потом она сама обняла его и поцеловала в мокрое плечо, и его рука уже не встречала сопротивления. Злополучная пуговица оказалась расстегнутой, и пластмассовая молния была такой же послушной, как Лариса, и скоро его рука, скользящая по ее телу от шеи до коленок, не встречала под собой ничего, кроме гладкой кожи. Ее груди были такими нежными, что в голове мутилось и что-то всхлипывало, как от стакана газированной воды, выпитой залпом. В вспышках молний ее кожа в тех местах, где должен быть купальник, была до синевы белой. Тела тускло желтели в темноте, и Лариса, до слез ничего не умея, старалась и терпела изо всех сил, и в мозгу билось без всяких знаков препинания:

– Милая я не могу сейчас по-другому это как птица бьющаяся в груди во всем теле она рвется из меня иначе она умрет и я умру вместе с нею скорчусь как разрубленный надвое червяк милая моя…

И потом он лежал на спине, а она водила пальцами по его ребрам, и он повернулся к ней и поцеловал куда-то в темноту, кажется, в ухо…

А через несколько дней Лариса шла по пустой улице, на ходу копаясь в сумочке и изредка спотыкаясь. На набережной ее обогнал грузовик с надстроенными бортами из неструганных досок. Машина затормозила в двух метрах от нее. Из кабины выскочил Кисель – длинный парень с узкими плечами. За рулем сидел Мопа. Увидев Мопу, Лариса вспомнила, что о нем говорили, будто он выжигает сигаретой глаза коровам, которых перевозит на бойню. «Так им легче подыхать», – объяснял он.

– Давай покатаемся! – крикнул Мопа, свешиваясь из кабины и хватая Ларису за руку. Он почти лежал на дермантиновых перегретых за день сиденьях и тащил девушку вовнутрь. Кисель толкал ее сзади. Лариса держалась за открытую дверцу кабины и упиралась, как могла, поминутно прищемляя дверцей себя и Киселя. Кисель обеими руками схватил ее за ягодицы. Лариса отпустила дверцу, ударила его и сразу же очутилась в кабине. Когда машина тронулась, она заплакала. Грузовик мчался по ночному шоссе, и зелень в свете фар казалась пыльно-серой. Проехав километров восемь, Мопа свернул с шоссе к мелководной речушке, и машина тяжело ухнула, съезжая на обочину, так что все втроем ударились лбами о ветровое стекло. Мопа вышел из машины и сказал:

– А теперь приступаем к водным процедурам. Кто купаться не хочет, пойдет домой пешком.

Он разделся. На нем были синие семейные трусы с крупным масляным пятном на бедре, и он снял их, нырнул и крикнул Ларисе: