– Сапоги стали шикарные выпускать, если не порвёте обо что, два сезона выдержат. Так, что у вас ещё, – посмотрел кладовщик в бумагу-требование. – Вкладыши. Сейчас!

И снова заковылял, прихрамывая, но уже к ближней полке, где вынул завёрнутую в коричневую бумагу пачку, наверное, этих самых вкладышей.

– А вкладыши – это зачем? – спросил Анатолий.

– Как зачем? – сильно удивился кладовщик. – Вы что, всё лето не стирамши спать собираетесь?

Дома, укладываясь, Матвей разобрался, что энцефалитный костюм – это комплект из шаровар с завязками внизу и рубашки с капюшоном, и тоже всё на завязках, с двумя карманами на груди, на пуговицах – и всё это таёжного зелёного цвета и пахло походами.

Провожать в экспедицию в первое поле пришёл почти весь класс, и ребята, окружив товарищей, стояли и завидовали (а у девочек были видны и слезинки). За ними стояли сдерживающие слёзы родители. Виданное ли дело – через всю страну, в Якутию. Но родители были образованные и понимающие, поэтому провожали не так, как папа князь Болконский сына Андрея на войну с Бонапартом. Всё-таки поле – это не война, хотя мало ли, всё бывает. Но лишние эмоции сдерживали. Дети-то выросли! Хотя… всё одно же дети.

Рюкзаки легли на верхние полки плацкарта, сумки с едой на первое время стояли под столами, мамы и папы что-то говорили за закрытыми окнами, школьные друзья также полукругом стояли с поднятыми лицами. И вся эта суета и причитания взвились последней нотой тепловозного гудка, цепочкой громыханий сцепок вагонов, буферов друг о друга и поскрипыванием начинающих катиться колёс. Ребята, ещё школьники, одноклассники, убыстряя (ускоряя) шаг, спешили за вагоном, махали уезжающим кепками. В какой-то миг как отрезало – закончилась платформа. Состав погремел по стыкам, выбираясь на путь, по которому катить. Наконец уже точно выбрал и уверенно набирал скорость, оставляя позади себя московские улицы и дома, затем подмосковные остановки и дачки, переезды с остановившимися у них автобусами и машинами у шлагбаума, дальними лесами и полями, и как-то вдруг захотелось есть. Как будто закончился запас сил, потраченных на поддержание внешне спокойного отношения к начинающемуся счастью. Друзья, старательно скрывая настроение и пряча глаза, вернулись из тамбура в вагон и увидели, что пассажиры уже устроились, что-то съедобное выложили на столы, дети положены и посажены, чтобы не мешали, на верхние полки.

– Не стесняйтесь, устраивайтесь, – обратился к ним сосед в тельняшке под клетчатой ковбойкой и поинтересовался: – Далеко направились?

Толик поднял было руку, чтобы показать куда именно, как Матвей опередил:

– В экспедицию. – Сказал так, как будто он каждое лето выезжает на полевые работы.

– В Якутию, – добавил Толик.

– Одначе далеко собрались, – улыбнулся дядя моряк, – а я вот из отпуска. К своим, в воронежские края ездил. Проведать. Калач, слышали такой город?

Ребята покачали головами, мол, не знаем.

– Да вот. Теперь на работу возвращаюсь. На Амур-батюшку. На буксир.

Дядя моряк так обвёл руками пространство перед собой, что ребята тут же представили себе и батюшку Амур, и буксир.

– Ну, доставайте харч, подзакрепитесь, – говорил дядя моряк неторопливо. – Теперь только спать да есть. Да, – сам себе поддакнул дядя, – да в окно смотреть.

– А ещё можно книги читать, – уточнил Толик.

– Так-то оно и так. Я вот… – Дядя моряк встал, полез в портфель на второй полке, достал книгу. – Вот, смотрите.

Матвей взял в руки книгу в зелёной с тиснением обложке, прочитал вслух:

– «Моряк в седле».

– Во-во, в седле, именно. Думаю, что за моряк, почему в седле, – взялся объяснять моряк. – А оказалась не наша книга. Стоун Ивнинг, то есть… Ирвинг. Язык, понимашь, сломаешь. Американская.